Костер разгорался все ярче. Золотистые языки пламени весело плясали над красными углями. Как уютно, совсем по-домашнему потрескивали они и покрывались синеватым пеплом. Сергей Раковский слушал Татьяну Лукьяновну, полураскрыв рот. Эта приятная женщина была для него таким же открытием в жизни, как и ее муж Вольдемар Петрович. Она ничем, совсем ничем не походила на кяхтинских миллионерш, и все же по-своему была неповторимо хороша. Он догадывался — ей приятно было вальсировать с ним под хрипловатую гармонь. Да, Татьяне нравилось кружиться с этим большеглазым парнем, стеснявшимся крепко, по-мужски обхватывать ладонью ее сильное, гибкое тело. Среди всех старателей, партизан или отвоевавшихся красноармейцев он был самым образованным и мягким, самым предупредительным и скромным. Учился в политехническом практическом… Слова-то какие, сразу и не выговоришь. Сергей столовался у нее вместе с Эрнстом, братом Вольдемара, круглолицым красавцем. Два парня, и такие разные! Эрнст с усиками, если принарядить его: красавчик-офицерик или разбитной приказчик. У Сергея длинное лицо, большой симпатичный нос, густая шевелюра жестких темных волос и глаза, глаза, — всегда вопрошающие, вечно ищущие что-то. Татьяне казалось, что Сережа знает все, о чем его ни спроси. Но рассказывать он не любил. Может быть, потому что не умел, зато слушал других до рассвета. Весь уйдет в себя, задумается и слушает. А может, уже и не слушает, а думает про свое. Сидит, согнувшись, как-то боком, словно боится спугнуть кого-то своим тревожным взглядом. Когда Эрнст мимоходом проговорился о том, что Татьяна одна с двумя детьми пешком прошла из Охотска в Якутск, то Сергей не поверил этому, так как хорошо знал по книгам эти суровые, скованные страшным морозом сотни верст тайги, гор и болот. Пешком, с двумя… Зимой! Он застенчиво спросил у Вольдемара Петровича, так ли это? Тот скуповато и просто подтвердил:
— Прошла, Сергей… Вот какая сила в бабе! Она такой ходок — и нас с тобой за пояс заткнет, хотя и ты и я побродяжить умеем. Так что нос перед ней нам задирать нечего.
В голосе Вольдемара Петровича была в скупая ласка таежника, и мужская радость. Иногда в такие минуты тонкие губы его вытягивались в прямую линию, а на выпуклом лбу собирались морщины. На какую женщину замахнулся он тогда своими ботинищами в обмотках, не пускал в вагон, такое счастье чуть было сам не отпихнул от себя…
Сергей подбросил в костер сухого валежника и влюбленными глазами вопросительно взглянул на Татьяну Лукьяновну. И она стала рассказывать ему и Эрнсту, рассказывать просто, словно не о себе самой, а о ком-то другом, о чем-то давнем, далеком и полузабытом.
— Мне сказали — его, Вольдемара, расстреляли… Божились, будто видели, где расстреляли и закопали в землю. И документ мне о том на руки выдали. А я не верила, живой он!
Забрали их 3 августа 1919 года, а 15 августа морем увезли в Николаевск, а оттуда — в Хабаровск, в этот проклятый вагон смертников. По-бабьи реву, неужто второй раз овдовела? Живу в Охотске. Товарищи Вольдемара заходят, помогают, кто чем может.
А у купчихи Анки Бушуевой гулянки, пьянки, визг, жеребячий гогот. Злорадствуют над хамьем. Это они нас так ругали. Федька, ее сын, колесом ходит. Каратели, нахватав дарового золота, тоже в гульбе непробудной.
Зима лютая была. Море у Охотска замерзло. Это наших обрадовало. Выходит, японцы внезапно близко не подойдут, врасплох не застанут. А чтобы каратели по телеграфу не запросили помощи, телеграфные столбы спилили, а чтобы не удрали морем, — лодки потопили.
Восстали наши против Колчака 14 декабря 1919 года. Полковника Широких, Бушуиху и управляющего золотыми приисками расстреляли, пьяных офицеров — тоже, а золото и меха увезли в тайгу. Меня с детьми туда, за шестьдесят верст от Охотска, еще раньше отправили и наказ дали — побольше сушить сухарей. Вот и эти самые суматошные дни и разыскал меня якут Иванов. В бумагах полковника Широких на мою фамилию по первому мужу Глузких телеграмма из Хабаровска. И всего-то в ней одно слово «Хлопочи». А перед кем хлопотать? У нас — Советская власть, а там: атаман Колмыков насильничает. Спасибо тому якуту, уговорил-таки офицера за четыре фунта золота перевести Вольдемара, всех охотских из вагона смертников в общую уголовную тюрьму.
Четыре фунта золота! Да где же мне их взять? Проплакала ночь, а утром к старателям. Рассказала им про свое горе, а они ведь какие, за своего — в огонь и в воду. Каждый отсыпал сколько мог, и вот якут повез то золото в Хабаровск. Передал из рук в руки…