Учился в школе второй ступени Петр хорошо, науки давались ему легко. Любил читать стихи, Блока знал наизусть.
В Вельске были лесная школа, сельскохозяйственный и педагогический техникумы, но душа у Петра лежала к другому. Он мечтал о такой работе, где бы он был один, наедине с собой, или в малой и дружной мужской компании, как землепроходцы, вышедшие из Пошехонья, из этого северного лесного края. Незаметно увлекся историей земли. Ее каменные страницы захватили его всего своими уже открытыми, а еще более неразгаданными тайнами и богатствами.
Отец, общительный, веселый и приятный, нравился его друзьям, а мать побаивались, считали угрюмой, злой и жадной «кержачкой». Для него же это было самое нежное и душевное существо. Она глубоко, по-матерински верила, что с годами сын ее, кареглазый, русоволосый Петя выправится и станет не только умным и мужественным, но и по-своему красивым.
На Алдан, в тайгу Петр увозил с собой вельские фотографии, на которых он, угрюмоватый, в очках, в фуражке, примятой сверху, в белой косоворотке, был заснят рядом с красивой девушкой, пожалуй, самой красивой среди подруг. Он тянулся к ней, втайне любил ее, а она, то ли из жалости к нему, к его физическим недостаткам, то ли за ум и талантливость, открыто выделяла его среди других юношей.
Вот и сейчас Петр с тоской рассматривал свои любимые снимки: он, лобастый, в очках, волосы в пробор, прилизаны и как бы подчеркивали неправильные, угловатые черты его лица, с прямыми губами и большим подбородком, и она, рядом, как цветок, все с тем же непокорным русым завитком, опустившимся на левую бровь. Один групповой снимок ему особенно дорог. Он полулежал на траве, спиной прижался к ней, а она, обняв его левой рукой на шею, смотрит так испытующе и загадочно. Этот носик, эти губы, глаза. В 1919 году девочка приехала из Ленинграда погостить, и, к его счастью, задержалась в Вельске, на родине своей матери, на целых пять лет. С каким упрямством она учила его танцевать. В последний раз он видел ее в 1922 году, когда приезжал студентом Московской горной академии домой на побывку. Через два года она уехала в Ленинград, и дороги их надолго разошлись. Остались привязанность и какое-то тревожное чувство, боль в сердце от сознания невозвратимой потери. Не надо бы разъезжаться…
Да, правнук отставного николаевского солдата заканчивал горную академию. Теперь не опоздать бы на Анадырь, на Чукотку и Колыму. Можно подать заявление, чтобы отпустили в экспедицию. А диплом защитит потом. Ведь уезжал же он так на Алдан. Главное, сумеет ли Ю. А. Билибин убедить высокое начальство в неотложной необходимости снарядить и финансировать такую экспедицию.
А право же, хорошо там было, на Незаметном. Каких чудесных людей встретил, какую школу жизни прошел. Где же, однако, так задерживается Юрий Александрович? В ожидании Билибина перебирал и просматривал алданские фотографии. Вот вид Незаметного с радиогоры. Вдали пологие холмы и озера. Над горизонтом повисло чуть приплюснутое солнце. А это он в лаборатории. На полках и широком деревянном столе породы. Снимок от 19 июля 1927 года. Он с Н. И. Зайцевым в белых рубашках, а с ними черный пес. Борис Вронский, укутавшийся в полосатое одеяло, как в тогу, «лицедействует». Обнаженная рука воздета к небу. Нерон в экстазе!
А это у палаток среди якутов. У бревенчатой избы. Бородатый Билибин посматривает на Петра Михайловича. А вот они на горе Примус: Билибин, Шумилов, Вронский. Настроение отличное. У Петра Михайловича ворот рубашки нараспашку. А это зимние снимки. Петр в дохе мехом наружу и в теплой шапке-ушанке. Почти по колено в снегу Билибин. В коротком полушубке, в теплых рукавицах, в шапке-ушанке. На бровях, усах и бороде иней, за плечами охотничье ружье, опоясан патронташем. Богатырь, настоящий землепроходец, потомок Ермака!
Петр отодвинул снимки. Неужели Юрий Александрович не возьмет его на Колыму? Не может того быть! Такую характеристику дал. И буквы в Билибина. Гренадеры! Крупные, прямые. С удовольствием прочел: