- Вероятно, их напугал клаксон, - сказала она. - Когда я спускалась по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они робкие - очень робкие, даже меня дичатся. - Она обернулась через плечо и крикнула снова: - Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое!
- Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, - предположил я, потому что позади нас начали перешептываться невнятные голоса, а потом вдруг раздался тоненький детский смех.
Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась.
- Сколько же их всего? - спросил я наконец.
Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать.
Она слегка наморщила лоб в задумчивости.
- Сама точно не знаю, - сказала она просто. - Иногда их больше, иногда - меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю.
- Похоже, у вас тут весело, - сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность.
- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! - вскричала она. - У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому...
- Потему что это не люди, а дикари, - возразил я. - Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни.
- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой... - При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка. - Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами.
Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме - о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя.
- Не надо этого! - сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.
- Чего?
Она повела рукой в воздухе.
- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль
- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? - воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением.
- Цвета вообще? - спросила она.
- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.
- Вы сами знаете не хуже меня, - отвечала она со смехом, - иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас - когда вы испытываете такую злобу.
- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? - спросил я.
- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны - совершенно отдельны
- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9
Она кивнула.
- Да... если они вот такие, - тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, - но преобладает не лиловый, а красный - этот зловещий цвет.
- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца.
- Вот как я их вижу, - сказала она, указывая травяным стебельком, белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, - черный на красном.
- Кто рассказал вам про это - в самом начале? - спросил я.
- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета - скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, - потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими.
Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас.
- И все это сами? - переспросил я.
- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета.
Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата.
- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,заговорила она после долгого молчания. - И над ними тоже.
- Боже упаси! Нет! - воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений - Человек, который смеется над ребенком - если только сам ребенок не смеется тоже, - это варвар!
- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала - думала раньше, - что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться?
Я не издал ни звука, но она все поняла.
- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно.
Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.
- До чего забавно, - произнесла она полушепотом. - До чего же это забавно.
- Но что я такого сделал?
- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете?
Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке.
- Нет, - сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. - Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом - если вы позволите мне приехать еще.
- Вы приедете еще, - отозвалась она. - Непременно приедете и побродите по лесу.
- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть - в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети.