Пальто треснуло в нескольких местах и пуговицы были выдраны с «мясом».
Развязав окоченевшие ноги, Аверкин разулся и, стиснув зубы, растирал ступни до тех пор, пока не закололо в кончиках пальцев. Потом он опять обулся и, стараясь ступать бесшумно, подошел к двери и толкнул ее. Дверь оказалась запертой. Сыщик прислушался: не стережет ли кто его?
Вокруг было тихо, только слева донесся далекий гудок паровоза.
«Как же выбраться отсюда?» — Аверкин огляделся. Слабый свет проникал откуда-то сверху.
По груде поленьев сыщик вскарабкался на сеновал и там увидел небольшое полукруглое окно, выходившее на крышу. Он открыл его и, с трудом протискавшись, выполз на заснеженную крышу.
Сарай был невысоким. Его обступили деревья. Соскользнув как на салазках вниз, Аверкин спрыгнул в сугроб и, увязая чуть ли не по пояс в снегу, выбрался на дорожку.
В парке сквозь ветви деревьев светила луна. Сыщик вытащил из карманчика часы и взглянул на циферблат. Стрелки показывали второй час ночи.
Глава шестая. ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
Утро было морозным и ясным. Заводские трубы не дымили, не пачкали неба, так как по примеру путиловцев загасили топки в кочегарках химики, кабельщики, резинщики, металлисты и текстильщики.
Вася Кокорев не выспался: он очень поздно вернулся с Выборгской стороны, а чуть свет Дема его разбудил.
— Ну как, проводил?
— До самых дверей. Даже окно свое показала.
— А обо мне она не говорила? — поинтересовался Дема.
— Как же! Ну, говорит, и силища у вашего друга, как котенка сыщика поднял. Мы условились встретиться сегодня на Литейном часов в пять. Она обещала подружку захватить для тебя.
— Почему это для меня?
— Ну, пусть будет для меня. Не станем же мы с тобой из-за девчонок ссориться?
— Верно, — согласился Дема. — Идем ребят собирать, Савелий Матвеевич велел. Будем женский митинг охранять.
Они вместе обошли знакомые дворы на Чугунной улице и собрали девять человек самых отчаянных и задиристых парней. Вооружившись кто железной тростью, кто гаечным ключом, они всей ватагой вышли на Петергофское шоссе.
По пустырям и переулкам уже двигались шумные вереницы рабочих. Они шли к площади у Нарвских ворот с песнями и выкриками.
— Смотрите, и тетки какие-то без знамен топают, — не без удивления сказал Дема, показывая на толпу домашних хозяек, размахивающих пустыми кошелками и корзинками.
Это шли намерзшиеся за ночь жительницы деревни Волынка, зря простоявшие с вечера у продуктовой лавки. Они были злыми и шагали с таким видом, точно собирались разнести по пути все магазины и хлебопекарни.
Городовой, стоявший на углу, видимо, заметил приближавшихся разъяренных женщин, обеспокоенно стал оглядываться по сторонам, а затем, подхватив болтавшуюся на боку шашку, рысцой поспешил в чей-то двор.
— Тикает!
— Теток испугался! — засмеялись парни.
— Ату его!.. Бей корзинками! — крикнул клепальщик с верфи и, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.
— Перестаньте хулиганить! — строго сказал Кокорев. — Попусту не задевайте городовых.
У площади парни разделились на две партии: одни с Васей остались невдалеке от ворот, а другие отправились к трактиру, где могли засесть полицейские.
Площадь заполнялась демонстрантами. Пришли женщины с очень бледными лицами. Ботинки у них были испятнаны, а на юбках темнели, словно дробью пробитые, дырки.
— С «Химика», — определил Вася. — Это от кислоты у них так. А вон те громкоголосые девушки — определенно с тряпичной фабрики, а чуть подальше от них — текстильщицы. — Опрятных текстильщиц нетрудно было узнать по белым пушинкам, прилипшим к одежде.
В этой огромной толпе женщины осмелели и открыто начали высказывать то, что накипело у каждой.
. — Хуже женской доли нет! — выкрикивала работница с заостренным лицом и глубоко запавшими глазами. — Или работай, или в очереди стой. Мы не досыпаем, живем в холоде. Такая жизнь не краше могилы.
Солдатка поддержала ее:
— Наших мужей на фронте бьют и калечат, а мы здесь как проклятые маемся. Вот ночь простояла у пекарни. А что детям несу? Слезы да злость свою. Мужчины, а вы-то чего молчите?! На что надеетесь? Довольно терпеть!
***
Катя проснулась с таким чувством легкости на душе, какое бывает, когда ждешь радостных событий. «Что же случилось? — не могла понять девушка. — Почему так хорошо? Неужели от того, что он проводил к самому дому и вновь захотел встретиться?.»
Кого же она захватит с собой? Ведь близких подруг у нее нет. Правда, на заводе Катя знала многих девушек, но все они только знакомы, не больше. Ни с одной она нигде не бывала и не делилась своими секретами. Может, Наташу позвать?
Наташа Ершина — невысокая кареглазая девушка, с забавной челкой над покатым лбом, удивлявшая всех своим низким грудным голосом, занималась в подполье «технической» работой. Она выдавала листовки, печатала на машинке для гектографа прокламации, отправляла секретные письма и на память знала адреса явочных квартир. С нею Катя могла откровенничать, потому что Наташе известны были ее тайные дела. Не раз они вместе выполняли срочные поручения и поздно ночью расходились по домам.
Недавно Ершина сказала в шутку:
— Быть нам с тобой вековушами. Мы так законспирировались, что не только парней, но и всех подруг растеряли.
«Позову ее», — решила Катя. Соскочив с постели, она быстро оделась, схватила полотенце и побежала на кухню мыться.
Шипящая струя воды била из крана с такой силой, что брызги разлетались во все стороны. «Значит, заводы бастуют, — определила Катя. — Иначе напор воды был бы слабей».
Ополоснув лицо, шею, девушка поставила на плиту чайник и вернулась в комнату.
Стоя перед Зеркальцем, она придирчиво вглядывалась в свое лицо. От холодной воды оно немного зарумянилось и казалось свежим, но под глазами кожа слегка набухла и приобрела синеватый оттенок. Такие синяки появлялись на ее лице после каждой ночи, проведенной в сыром подвале, и исчезали только днем на свежем воздухе.
Прежде, когда был на свободе отец и Катя жила в деревянном доме у Поклонной горы, она не любила ходить к бабушке в гости. В подвале всегда было полутемно, пахло затхлостью и прачечной. Родственники жили не дружно, они часто ссорились на кухне из-за дров, места на огромной плите, лоханей для стирки. Успокаивала их всегда бабушка. Высокая и строгая, она выходила на кухню и грозно спрашивала:
— Это еще к чему? Мало вас нужда треплет? Сладкой жизни поделить не можете? Я вот сейчас утихомирю палкой! Кто здесь зачинщик.? А ну, выходи, остынь на ветерке.
И она выталкивала скандалисток на улицу. Ей никто не перечил, старую бабушку слушались.
Обычно после шумной свары, бабушка забирала ребятишек в свою комнату и поучала:
— Не озлобляйтесь, как ваши родители, добра от этого не будет. Проклятая жизнь их издергала. Здоровья-то прежнего ни у кого не осталось. Говорила я вашему деду «не бери подвала заплесневелого, в нем крысам да паукам жить, а не людям». А он все свое: «Осушу, — говорит, — досками сосновыми обошью. Они дух другой дадут. Хозяин за пустяк эти каменные стены отдает, только требует, чтоб в сухости держал. Тут мы всех своих поселить сможем». Вот и поселил! Съедает подвал нашу жизнь. Сам не долго жил: ревматизмом скрючило и водянкой задушило. Вам молодым убегать отсюда нужно, уходить куда можно, хоть в няньки, хоть в ученики, только не живите в этом погребе. Видите, какие у Катюши щечки румяные? Это потому, что она на солнышке выросла. И ножки у нее прямые, не подвальные. Не знается она ни с «серым», ни со «склизней».
— А кто такие «серый» и «склизня»? — спросила Катя.
— Домовые, — приглушенным голосом сказала бабушка. — Они под полом и в темных щелях живут. Одежду себе из паутины ткут и ночью к людям выбираются. Лягут кому-нибудь на грудь, опутают ноги и руки так, что не шевельнешься, и присосутся, кровь пьют. Оттого мы все тут такие зеленые, чахлые и стареем быстро.