выкурили по две папиросы; Вася полез было в карман за третьей, но в это время в садике появилась невысокая девушка. Она подошла к ограде и низким, грудным голосом сказала:
— Не поворачивайтесь ко мне. стойте как стояли. Я Катина подруга. Мы вас давно заметили, но не подходили потому, что за вами следит вчерашний сыщик. Он торчал на том углу, а сейчас перебежал и разговаривает с полицейскими. Видите, у трамвая с разбитым стеклом?
— Ага, действительно… Мокруха там, — поднявшись на носки, подтвердил Дема. — Жаль, я его вчера не пристукнул.
— В общем, не ждите нас, смешайтесь с толпой и уходите. Встретимся в воскресенье у Кати.
Парни пригнулись, перебежали на мостовую и, протолкнувшись поглубже в толпу, скрылись за трамваями.
Аверкин, заметив, что путиловские парни вдруг исчезли, кинулся их разыскивать; он даже взбежал на паперть, надеясь с возвышения разглядеть в толпе приметную фигуру Рыкунова, но нигде больше их не видел.
Понаблюдав еще некоторое время за толпившимися демонстрантами, Аверкин прошел в здание Окружного суда и по телефону передал донесение в охранку о том, что творится на Невском и Литейном. В ответ он получил приказание к девяти часам быть у оперативного дежурного.
Времени еще оставалось много. Из Окружного суда Аверкин заехал на службу к брату. Его тревожило происходящее на улицах и хотелось узнать, что об этом думают в Министерстве внутренних дел.
Всеволод был бледен и озабочен.
— Очень хорошо, что ты зашел, — сказал он и, подойдя к двери, дважды повернул ключ в замке. — Для нас с тобой наступает очень острое и опасное время. Можно взлететь высоко и провалиться в тартарары. Мне кажется, что мы сейчас работаем не на того хозяина, — при этом Всеволод понизил голос- Самодержавию приходит конец. Николай Второй неспособен вести войну. Это всем ясно. Недовольство охватило не только простой народ, но и высшее общество. Готовится дворцовый переворот. Это я знаю из допросов по распутинскому делу. В заговоре замешаны очень крупные и влиятельные люди. Их поддерживают союзники — Англия и Франция, так как боятся, что царь заключит с Германией сепаратный мир и Россия выбудет из войны. Казалось, что заговорщики вот-вот придут к власти. А сегодня страх перед революцией заставил их просить войска для подавления беспорядков. Но разве теперь остановишь выпущенных духов? Сводки невеселые: в столице забастовало больше половины заводов. Надо быть готовыми ко всему. Сегодня ночью и завтра пройдут массовые аресты. Нам с тобой подвернулся случай послужить будущим хозяевам. Я сейчас дам тебе адреса некоторых думских деятелей. Правда, им ничего особенного не грозит, но ты от моего имени предупреди их, чтобы они два-три дня провели вне дома. Я думаю, нам это потом зачтется.
— Но как же я сделаю? Меня к оперативному дежурному вызывают, — возразил Виталий.
— Не беспокойся, с твоим начальством я договорюсь по телефону. Есть дела поважней. При новей власти могут полететь многие головы. Чужие жизни меня не очень беспокоят, а вот свою — хотелось бы сохранить. Для нас с тобой и еще кой для кого очень важно, чтобы архивы охранки и министерства исчезли навсегда. Одна группа для уничтожения их подготовлена. Но мы должны страховаться. Ты под берешь несколько человек и, если по каким-либо причинам охранка и здание судебных установлений! не сгорят, то вы их подожжете сами… да так, чтобы ни одна бумажка не уцелела.
— А если нас поймают?
— Значит, надо действовать хитрее, поджигать не обязательно самим. Разве трудно подбить возбужденную толпу? Важно, чтоб рядом был керосин, бензин и другое горючее. Все это ты продумаешь до завтрашнего утра. самое позднее до обеда. И сообщишь мне. Хорошо?
— А сколько на это отпущено денег?
— Сотни по две получите. Только действуйте решительно. Если где-нибудь спасут хоть одну папку, — гроша ломаного не дадим.
Глава седьмая. ФИЛИПП РЫКУНОВ
На крейсере «Аврора», ремонтировавшеся у стенки Франко-русского судостроительного завода рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого коренастого матроса, стоявшего с пол ной выкладкой под ружьем.
— За что его так часто наказывают? — спрашивали они у моряков.
— По дури собственной «рябчиков стреляет», отвечали фельдфебели. — Строптив больно!
А матросы вполголоса объясняли:
— Старший офицер Огранович невзлюбил, готов со света сжить.
На крейсере была офицерская собачонка, про званная матросами «Балалайкой». Эту пучеглазую паршивку матросы ненавидели за ее подлые по вадки: собачонка всюду гадила, во время тревог норовила вцепиться зубами в ногу бегущего, а если ее отталкивали, то поднимала такой отчаянный визг, что старший офицер взбелененным выскакивал на палубу и допытывался: «Какой подлец ударил?» — а дознавшись, наказывал, оставляя виновных без увольнения на берег.
Собачонка была блошливой. Вымоет ее вестовой, вычешет, а она, глядишь, часа через два опять повизгивает и лапой так скребет, точно на балалайке играет. Огранович, конечно, злится, матроса винит:
— Разгильдяйски моешь!.. Вычесываешь плохо! Однажды сигнальщик Рыкунов возьми да посоветуй:
— Керосином натри, да так, чтобы щетинки сухой не осталось, тогда блохи сами повыскакивают.
Вестовому осточертело возиться с «Балалайкой», он взял да и окунул ее с головой в лохань с керосином, в которой промывали заржавленные части механизмов, подержал так с минуту и выпустил. Собачонка сперва отряхнулась, отфыркалась, а потом как завизжит и — драла в офицерскую каюту.
Вечером после поверки Огранович заходит к себе в каюту, чувствует, керосином попахивает. Он носом туда и сюда, заглянул под койку, а там. собачонка сдохшая лежит.
Вестовой, конечно, пошел гальюны мыть, а его советчику — Фильке Рыкунову — житья не стало, — за каждый пустяк «фитиля» дают.
— А вы что — заступиться за товарища не можете? — спрашивали рабочие.
— Попробуй у нас — живо под суд угодишь! — оправдывались авроровцы.
— Эх вы, храбрецы! Суда испугались, — с укором говорили судостроители. — Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?
Служба на крейсере действительно была нелекой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.
Старший офицер хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительной ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью.
— Научить этого босяка подходить и поворачиваться, — выйдя из терпения, приказывал офицер фельдфебелю. — А потом на шканцы под ружье!
Рыжеусый фельдфебель Щенников рад был случаю выслужиться, а заодно — поиздеваться нал строптивым сигнальщиком.
— Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, — говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: «Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду».
На полубаке он останавливался и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:
— Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь!..
Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с пре зрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.
— Так, — хрипел Щенников, — у тебя, значится слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим. Шаго-ом марш! Дать ножку! — командовал он. — Кру-у-гом!.. Нале-ву… Напра-ву..
Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падал! от головокружения, но с Рыкуновым этого не получилось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, и с подчеркнутой четкостью.