Фельдфебеля раздражали его медлительность , спокойствие, он начинал орать и сквернословить
— Ты что ж… акулья требуха, босяцкая морда!. В карцер захотел? А ну, ходчей! На-ле-ву. Прямо!. Кру-у-гом! Чего пятку тянешь… За разгильдяйство два наряда вне очереди!
Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было не легко. Попробуй, постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный балтийскими ветрами Рыкунов переносил наказание довольно легко.
Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и не без ехидства спрашивал одно и то же:
— Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно «рябчиков пострелять». Строптивым полезно мозги проветривать… умней после этого становятся.
Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:
— А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.
Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.
— Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно, утром и вечером, до конца месяца ставили под ружье, — приказал он.
Из офицеров только штурман сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:
— Рыкунов, желаешь проведать родителей?
— Очень, ваше благородие.
— Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только смотри не подводи меня, — предупредил штурман.
— Есть не подводить!
Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки-клеш и принялся наглаживать их.
— Это куда? — удивился фельдфебель.
— Мне сегодня разрешено уволиться.
— А вот я сейчас узнаю, как разрешено, — при грозил Щенников. — За вранье еще часов восемь получишь.
Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.
— Ладно, отправляйся, — буркнул фельдфебель, — только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?
Рыкунов знал, что многие матросы, желая попасть, на берег, угощали водкой фельдфебелей и давали им деньги.
— Как не понять, — ответил он.
Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидать мать и брата, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть его побоев после майской схватки с Виталием Аверкиным и ареста.
Отца тогда из «кутузки» выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с союзом Михаила Архангела. Они уверяли пристава, что Рыкунов не повинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.
Вернувшись из «кутузки» домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:
— Говори, как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?
— Никто! Виталька сам пристал…
— Врешь! С забастовщиками, наверное, спутался? Рассказывай, — кто они?
— Не знаю я никаких забастовщиков… Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и, поднеся ее к Фильке, предложил:
— Целуй Николая-Чудотворца. И побожись.
— Не буду я целовать. чудотворцев не бывает.
— Чего? Чудотворцев не бывает? — ужасаясь,
шепотом переспросил церковный сторож. — Может, ты и в бога не веришь?
— Не верю, — ну и что?
— Господи, да он же антихрист! За это убить мало.
— Мало, — пьяно подтвердил вагранщик Сизов. — Я бы шкуру с него спустил.
Опьяневший отец схватил толстый заскорузлый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам… Увертливый парень старался отскочить вправо, зная, что с этой стороны единственный глаз отца не сразу уловит его, а потом схватился за ремень и повис на нем.
— Подмогите! — задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. — Не управлюсь один.
Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову; второй — ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.
Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.
— Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.
Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.
К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, чтобы понизить жар, и поили морсом.
Филька отлеживался у Лемеховых почти неделю и домой больше не вернулся. Савелий Матвеевич предложил:
— Оставайся у нас. Куда ты теперь денешься? С верфи тебя, конечно, прогнали. А на новую работу не скоро устроишься.
— Ничего, проживу, — ответил Филька.
Еще в постели он надумал уйти к рыбакам, с которыми познакомился на взморье. Это были веселые и бесшабашные парни, не признававшие ни бога, ни царя, ни полиции. В любую погоду они выходили в залив на своих просмоленных лодках, ставили переметы, а утром снимали улов и несли продавать на базар.
Рыбаки охотно приняли Фильку в свою артель. Рыкунов больше двух лет жил вольно, не признавая никакой власти над собой.
Все лето рыбаки обитали в шалашах, тут же на взморье. Заработанные деньги тратили легко и весело, откладывая лишь пятую долю на одежду, снасти и зимнюю жизнь. Осенью они брали в аренду у рыбака-чухонца амбар, складывали в него просушенные снасти, перебирались в город и поселялись в «Шанхае» — огромном доходном доме с дешевыми комнатами.
В «Шанхае» они вязали новые снасти и артелью нанимались скалывать лед и сбрасывать снег с самых крутых и высоких крыш. За такую работу платили втройне.
Перед войной Филиппа призвали на флот. Он принес Савелию Матвеевичу две бутылки водки, свежих, только что пойманных судаков и попросил позвать мать с братом. С отцом ему не хотелось прощаться.
«Пойду к Савелию Матвеевичу, — решил матрос. — А там ясно будет, что делать».
Кузнец, увидев возмужавшего Филиппа, обрадовался:
— А ну, покажись… покажись. В плечах как будто раздался, а мяса лишнего не наростил и осунулся вроде. Что — не легка служба?
— Не сахар, — вздохнул моряк.
Лемехов усадил его за стол, сам сел напротив и предложил:
— Рассказывай, как на море воюете.
Пока они за графинчиком водки разговаривали меж собой, жена Савелия Матвеевича сбегала к Ры-куновым и привела мать Филиппа. Та, увидев возмужавшего и потемневшего от морских ветров сына, расплакалась. Матрос ласково прижал ее к груди, поцеловал и спросил:
— Как отец?
— Такой же ирод… еще злей стал. Теперь Дему тиранит, безбожником да фулюганом ругает. А твои письма до одного пожег. Его все Артемьянов расстраивает. Водка-то дорогая, так этот леший денатурат приучил пить.
Младшего брата Филиппу так и не удалось повидать.
На «Аврору» он возвращался навеселе. Поднявшись по трапу, Рыкунов ловко отдал честь Андреевскому флагу, отметился у вахтенного и пошел в свой кубрик. У тамбура его встретил Щенников.
— Ну, принес водки? — спросил он.
— Нет у меня для тебя никакой водки, — отмахнулся Рыкунов.
— Так ты что… обманывать? Обещал, а теперь отказываешься? Сам всю выжрал?
Схватив матроса за грудь, фельдфебель сильно встряхнул его и, почувствовав под пальцами хруст бумаги, потребовал.
— А ну покажи, что в бушлате прячешь?
— Ничего я не прячу, отстань!
При этом Рыкунов так толкнул фельдфебеля, что тот отлетел к срезу бочки и растянулся на палубе. Мешкать нельзя было ни секунды. Филипп вскочил в тамбур, спустился по трапу вниз и, увидев знакомого машиниста, сунул ему в руки листовки, полученные от Савелия Матвеевича.