— Спрячь, за мной рыжеусый гонится.
— Есть спрятать, — ответил машинист. — А ты вон по тому трапу уходи.
Филипп поднялся по другому трапу на верхнюю палубу, прошел в свой кубрик, напихав за бушлат газет, которые берег для закурки, сел на рундучок перевести дух. В это время запела труба горниста и тонко засвистели дудки вахтенных, вызывавшие матросов на вечернюю поверку.
Вместе с гурьбой матросов Филипп выбежал на верхнюю палубу и стал в строй во вторую шеренгу. Ему думалось, что здесь он будет незаметен. Но вскоре появился посыльный и выкрикнул:
— Матрос Рыкунов… в рубку, к старшему лейтенанту!
В рубке сидел старший лейтенант с молодым мичманом и стоял навытяжку Щенников:
— Показывай, что у тебя в бушлате, — приказал офицер.
Филипп сбросил бушлат и вывернул карманы. Старший лейтенант взял измятую газету, просмотрел ее и, не найдя ничего запретного, спросил у Щенникова:
— Ты про это говорил?
— Никак нет, ваше благородие, — поспешил ответить фельдфебель. — Энта бумага мятая, а у него хрусткая была. Видно, спрятать успел. Надо в кубрике пошарить.
Офицер поморщился и сказал мичману:
— Сходите в кубрик. Пусть он при вас осмотрит рундучки.
Когда они ушли, старший лейтенант спросил у Филиппа:
— Ты где был?
— У родителей.
— Пьянствовал?
— Так точно, ваше благородие, — бойко ответил Рыкунов. За пьянство на корабле не наказывали.
— Листовок ни от кого не получал? Филипп сделал вид, что не понимает офицера. Обыск в кубрике ничего не дал. Вернувшийся со
Щенниковым мичман доложил, что запретной литературы в рундучках не обнаружено.
— В строй! — приказал старший лейтенант.
Рыкунов козырнул, круто повернулся и бегом отправился к своей шеренге. Ему разрешили стать на: левый фланг. Вскоре рядом с ним появился кипевший от злости Щенников.
— Ну, теперь ты у меня покрутишься! — ощерясь, прошипел фельдфебель.
На другой день Рыкунова остановил на палубе худощавый минный машинист — Шура Белышев.
— Где ты листовки добыл? — вполголоса спросил он.
Филипп не решился сказать правду.
— На Фонтанке. У моста нашел, — соврал он. Машинист понимающе улыбнулся, подмигнул
Рыкунову и сказал:
— Если еще найдешь, передавай нам… не ошибешься.
Глава восьмая. НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ
За Нарвской заставой бастовали все заводы. Бросили работу и солдаты, присланные с фронта на «Путиловец». Они помитинговали до полудня, потом ушли строем на обед и больше не вернулись.
Весть о том, что солдаты покинули завод, облетела все улицы Нарвской заставы. На другой день рабочие с утра стали собираться у главной проходной «Путиловца». Они стучали кулаками в ворота и требовали:
— Откройте!
Но им никто не отвечал. Стало ясно, что добром на завод не пройдешь. Один из комитетчиков обратился к собравшимся:
— Эй, кто там покрепче, давай сюда, к воротам! Дема с Васей и еще несколько рослых парней
протискались вперед. По команде они толкнули ворота. Доски затрещали.
— А ну, еще нажмем! И-и… раз! И-и… два!.. От дружного напора створки ворот сорвались
с петель и рухнули.
Необычайно белый, запорошенный свежим снегом двор и покрытые инеем стены бездействующих мастерских потрясли путиловцев. Они застыли в оцепенении перед поваленными воротами. Им еще не доводилось видеть свой завод таким безмолвным. Они привыкли к гулу трансмиссий, к частому уханью парового молота, к грохоту клепальщиков, к дыханию и вспышкам мартеновских печей, к свисту и шипению
пара. Без этого рабочего шума и гула завод им казался мертвым.
— Кто оживит его? Кто вдохнет в него жизнь? Ведь здесь же работали деды и отцы, здесь прошла юность! Завод хоть и выжимал из них пот и старил, но он одновременно был школой жизни и кормильцем. В его мастерских, в общем труде они объединялись, чувствовали свою силу. Это завод сплотил их и создал славу путиловцев. Как же они будут без него?
— Заморозили, гады, цеха, — сдавленным голосом сказал стоявший рядом с Васей пожилой рабочий.
И вдруг кто-то высоким голосом крикнул:
— Снимай охрану!
Этот призыв прокатился по двору, заметался среди заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал, как боевой сигнал к действию.
— Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом!
— Гони охрану и хожалых!
Путиловцы рванулись с места и помчались за убегавшими охранниками. Они их настигали в узких проходных, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.
В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.
***
Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:
— Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах и всю ночь ходили с обысками. Арестован почти весь состав Петербургского комитета. Центральный комитет поручил действовать нам от его имени.
Спрятав прокламации под пальто на груди, Катя пошла к Финляндскому вокзалу. Улицы в этот день казались безлюдными. Лишь на углу Боткинской девушка заметила жиденькую толпу и приблизилась к ней. Какой-то железнодорожник в очках водил пальцем по листку, наклеенному на заборе и почти по складам читал вслух:
— Подни-май-тесь все! Орга… организуйтесь для борьбы! Устраивайте комитеты.
«Наша листовка, — поняла Катя. — Кто же успел ее наклеить?»
Слова железнодорожник произносил невнятно. Женщина в солдатском ватнике не утерпела и сказала:
— Неужто пограмотней здесь никого нет? Алешина хотела занять место железнодорожника, но одумалась: «Если схватят, попадусь со всей пачкой. Не буду ввязываться».
Листовку взялся читать какой-то парнишка в форме ученика реального училища:
«Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить.
На фронте — кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.
Нельзя молчать!
Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода, молчать без конца — это трусость, бессмысленная, подлая.
Все равно не спасешься. Не тюрьма — так шрапнель, не шрапнель — так болезнь или смерть от голодовки и истощения.»
— Правильно! — крикнул сутулый грузчик, подпоясанный красным кушаком. — Все как есть правильно!
Но на него тут же зашикали:
— Не мешай, тоже оратор нашелся. Читай, мальчик!
Катя пошла дальше. На другом углу женщина читала такую же листовку в очереди у булочной:
«… Царский двор, банкиры и попы загребают золото. Стая хищных бездельников пирует на народных костях, пьет народную кровь. А. мы страдаем…
Мы гибнем. Голодаем. Надрываемся на работе. Умираем в траншеях. Нельзя молчать.
Все на борьбу. На улицу! За себя, за детей и братьев!..»
Листовки уже ходили по рукам. Товарищи успели опередить Катю.
Девушка отправилась на вокзал. У касс прохаживались жандармы.
«Здесь рискованно», — сообразила она и вышла на перрон к поезду, идущему в Гельсингфорс.
У одного из вагонов третьего класса стояли матросы. Катя пригляделась к ним: кого же выбрать? Решилась подойти к круглолицему моряку с Георгиевским крестом. Он ей показался серьезней других.
Она сложила две листовки треугольником, как посылали в то время письма на фронт, быстро сунула их в руку моряка и, сказав: «Прочтете в вагоне», пошла дальше. Недоумевая, балтиец развернул треугольник. Поняв, что это листовки, он моментально сунул их в карман и кинулся догонять девушку.
Он настиг ее в другом конце перрона.
— Сестренка! — окликнул моряк. — Одну минуточку..
Катя испугалась: «Сейчас схватит и потащит в жандармское отделение».
Она остановилась и, напустив на себя неприступный вид, строго спросила:
— Что вам угодно? Моряк смутился.