Всеволод, оказалось, не хвастался: через два дня Виталия нарочным вызвали в контрразведку, зачислили в агенты и оставили в Петрограде до особых распоряжений. Теперь он мог разгуливать в военной форме и без опасений показываться всюду.
«Надо хоть оставшиеся дни повеселиться, а то ведь скоро загоняют, — размышлял Виталий, выйдя на Невский. — Но с кем?»
Он знал, что Алешина больна. Неделю назад он заглянул в подвальное окно и решил: «Пока заходить не стоит, пусть нужда покрепче прижмет ее». А теперь время прошло и не мешало бы закинуть крючочек с приманкой. Алешина, конечно, голодает. Откуда у работницы деньги на болезнь? Надо только все сделать благородней. Мол, от неизвестного благодетеля.
Дойдя до Малой Садовой, Аверкин зашел в ресторан Федорова, разделся, сел за столик и, подозвав официанта, с видом богатого человека сказал:
— Э-э... любезнейший, первым делом устрой мне корзиночку на вынос: десяток филипповских пирожков, пяток груш, парочку апельсинчиков и сверху — конфет хороших. Потом — посыльного сюда. А заодно, конечно, — графинчик коньячку с лимончиком и сообрази селяночку получше.
Официант, предчувствуя хорошие чаевые, склонил голову.
— Для вас — в наилучшем виде-с, — подобострастно заверил он и семенящей походкой поспешил выполнять заказ.
Аверкин написал на листке адрес Алешиной, закурил и по старой привычке стал прислушиваться, о чем говорят за соседними столиками.
Впереди сидели раскрасневшиеся купцы-гостинодворцы. Подливая водку щеголеватому офицеру интендантской службы, они с озабоченными лицами что-то нашептывали ему, а офицер, уже заметно охмелевший, уверял их:
— Небеспок! Если Чуйко сказал, значит, — отрезано, назад команды не будет.
— И хотелось бы насчет хромового товару... — заискивающе просил купец с красной лоснящейся физиономией.
— А обеспекция? — коверкая слово, спросил интендант и, потерев указательным пальцем о большой, не засмеялся, а как-то закудахтал.
— Боже мой, да пренепременно! — воскликнул обрадованный купец и полез в боковой карман.
Аверкин видел, как гостинодворец вытащил пачку кредиток и сунул их под столом интенданту в
руку.
«Взятки берет, — определил Виталий и тут же подумал: — А нельзя ли и мне поживиться? Если намекну, кто я такой, то он, конечно, струсит и поделится. Надо попробовать, авось пройдет». Но в это время перед его столиком появился посыльный с красиво упакованной корзинкой.
— Куда прикажете доставить?
— Свезешь на Выборгскую сторону. Вот тебе адресок. Вручишь самой в руки и скажешь: «От вашего тайного друга». Понял? Больше ни слова. Не знаю, мол, не видел. Но сам все же погляди, как она примет подарок, как будет радоваться. А потом вернешься и доложишь мне. На чай зелененькую получишь».
Когда посыльный ушел, Аверкин заметил, что интендант прощается с гостинодворцами. «Теперь бы не упустить его», — подумал он и поспешил выйти из зала.
Дождавшись офицера в коридоре, Виталий подошел к нему и негромко сказал:
— Разрешите представиться: сотрудник контрразведки...- фамилию он произнес невнятно и только мельком показал удостоверение.
Подвыпивший интендант, видимо, мгновенно протрезвел, потому что лицо его покрылось красными пятнами.
— Чем могу служить? — дрогнувшим голосом спросил он и выжидательно уставился настороженными глазами на Виталия.
— Отойдем в сторонку, — предложил Аверкин. Он деликатно взял офицера под локоть, отвел в полутемный угол, а там как бы с укором сказал: — Что ж это вы, друг, а? Надо бы осторожней. Я ведь могу вас с уликами в штаб отправить. Люди мои здесь. Но ваше счастье — вы мне симпатичны, и я не хотел бы доставлять вам неприятности. Если вы сумеете уделить в долг рубликов триста... я был бы признателен.
Интендант с готовностью полез в боковой карман френча, вытащил деньги, отсчитал вздрагивающими пальцами триста рублей и молча протянул их Аверкину.
— Благодарю, — произнес тот. — Вы здесь часто бываете? При случае постараюсь отдать.
— Не беспокойтесь, я обожду, — вежливо ответил интендант, а недобрый взгляд его как бы говорил: «Знаю, как ты отдашь, шпик проклятый!» При этом он состроил гримасу, похожую на улыбку, звякнул шпорами и поспешил уйти.
Аверкин на радостях выпил большую стопку коньяку, закусил ломтиком лимона и принялся за остро приправленную охотничью селянку.
Когда Виталий уже заканчивал обед, появился посыльный. В руках у него была корзина с пирожками и фруктами.
— В чем дело? — удивился Виталий. — Не приняла?
— Никак нет, по адресу не застал, — виновато ответил парнишка в форменной фуражке. — Переехали, говорят.
— Не может этого быть.
— Вот чтоб провалиться... темно там и... дверь заперта.
— А ну, поехали вместе.
Бросив на стол две десятки, Аверкин взглянул на часы: было двадцать минут седьмого. «Ого, засиделся же я!»
Не ожидая официанта, он вышел из зала, оделся, взял извозчика и вместе с посыльным поехал на Выборгскую сторону.
В подвале, и правда, было темно; Аверкин подергал дверь, — она не открывалась.
«Странно, — подумал он, — куда все жильцы могли деться?»
— А ну, подожди меня здесь, — приказал Виталий посыльному, а сам пошел к домовладельцу.
Тучный торговец скобяным товаром запомнил Виталия с первого прихода. Узнав, что сыщик по-прежнему интересуется Алешиной, он начал жаловаться:
— Нахально, без спросу переселились. Теперь от Урсакова житья мне не будет. Не знаю, как выкинуть их; бумажку они какую-то от Совета получили. Загадят мне самую лучшую квартиру. Может, в суд на них подать?
— Не спешите, — посоветовал Аверкин, — а то вы кой-кого спугнете. Я вам скажу, когда надо будет в суд тянуть. И сам помогу, свидетелем буду.
Побаиваясь тайной полиции, домовладелец не стал возражать и дал согласие месяца два не тревожить неприятных жильцов.
Глава семнадцатая. В ПИТЕР НА РАЗВЕДКУ
Катиного отца — Дмитрия Андреевича Алешина — вместе с товарищами по ссылке и коренными сибиряками в 1916 году взяли на военную службу. Месяца три их учили ходить строем, стрелять из винтовки, колоть штыком, рыть окопы, а затем отправили на Западный фронт.
Война была позиционной; лишь изредка между противниками возникала вялая перестрелка.
Февральская революция почти ничего не изменила в жизни фронтовиков: они лишь помитинговали в землянках, избрали свой полковой комитет и по-прежнему мерзли в лесу, изрытом окопами.
Солдаты так привыкли к спокойствию на передовой линии, что ходили по траншеям не сгибаясь, а по вечерам у колючих ограждений перекликались с немцами.
— Эй, фриц! Что там у вас слышно насчет войны? Скоро кончать будем?
Германские солдаты, кое-как умевшие говорить по-русски, негромко отвечали:
— Иван, русиш! Не бойся офицер, довольна война, я воевать не хочет.
Так прошел март, апрель. Уже всюду растаял снег. Солдаты брали с брустверов комки нагретой солнцем земли, растирали их в пальцах и говорили:
— Самое время пахать да сеять.
Теряя терпение, многие из них приставали к выбранным в полковой комитет товарищам с вопросами:
— Долго ли мы здесь будем вшей кормить? Когда нас домой отпустят?
А что те могли им ответить? Даже самые грамотные с трудом разбирались в делах, творящихся в стране.
В мае солдат, отошедших в тыл на отдых, неожиданно собрали на митинг. Из армейского комитета приехал агитатор, — видимо, штабной офицер. Он носил хорошо сшитую шинель без погон и хромовые сапоги, не знавшие окопной грязи.
Агитатор начал свою речь с заискивающей душевностью:
— Я вас очень хорошо понимаю, братцы. Все вы ждете конца войны, мечтаете о доме, о любимых. Но сейчас, к сожалению, нельзя об этом думать. Мы не можем вот так взять да и разойтись по городам и селам. Враг вероломен и лют. Германцы ворвутся на русскую землю, затопчут нашу честь и свободу…