— Стоп, не разводи паров! — остановил его Проняков. — Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку разболтаем… передачи от «К» будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? — любопытствуя, спросил он у Кокорева.
— Нет, это знакомая... ее зовут Катей.
— Ну что ж, тогда давай закурим на радостях. Они свернули по толстой папироске и задымили, наслаждаясь ароматным табаком.
***
В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригали, выдавали по кусочку мыла и чистое белье.
— Видно, начальство высокое прикатит, — говорили матросы. — В таких случаях всегда авралят.
В воскресенье надзиратели отобрали заключенных, наиболее упитанных, записали их фамилии и по два человека стали вызывать в контору. В первой паре пошел Иустин Тарутин и вернулся рассерженным.
— Патронессы какие-то из дамского общества защиты кенареек, — с презрением сказал он. — Халаты раскрахмалены, чепчики топорщатся. «На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?» — «А вы что, Керенскому будете докладывать? — спрашиваю я. — Много он вашей сестры развел, нам бы хоть десяточек для прогулок прислал». — «Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! — говорит с обидой самая молоденькая. — Мы из Красного Креста» — И показалось мне, будто я ее где-то прежде видел. А другая головой качает и вроде сожалеет: «Эх, морячок, морячок, видно, мало тебя мать в детстве секла!» — И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: «Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов... никакого воспитания». Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел. Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.
— Чего Иустин выдумывает, — говорили они. — Симпатичные тетки. И не игрушки выдают, а дельное… Сгодится нашему брату.
В кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы фабрики Ландрина.
Вскоре Кокорев услышал, как коридорный выкрикнул его фамилию. Не поверив, он переспросил:
— Меня?
— А то кого же? Живо в контору.
В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.
«Умышленно не узнают, — понял юноша. — Но не слишком ли у них взволнованы голоса и лица?»
Катя, потрясенная его видом, по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.
Василий, сделав несколько шагов, пристально взглянул в глаза девушке, стараясь увидеть в них то невидимое, что угадывают и замечают лишь очень близкие люди.
«Милый, родной! Ну, как тебе здесь?» — спрашивал ее взгляд.
— Вы не больны? — спросила тетя Феня.
— Не знаю, — ответил он.
— У вас очень истощенный вид. Тюремный врач осматривал?
— Нет.
— Пройдите к нашему.
Катя взяла его за руку и повела к женщине в пенсне, сидевшей за небольшим круглым столиком у окна. По пути она стиснула юноше запястье и предупредила:
— Докторша наша. Можешь говорить свободно... Нас интересует, как вас схватили и в чем обвиняют.
Докторша, взглянув на Васю сквозь пенсне, задала обычный вопрос:
— На что жалуетесь?
Тетя Феня в это время громко заговорила с другим заключенным. «Их голоса заглушают мой, можно отвечать без опасений», — сообразил юноша.
— Жалуюсь на Мокруху, — сказал он и, понизив голос, добавил: — Шпик, в сговоре с церковным сторожем и начальником милиции у Сенного рынка, подстроил наш арест. Бывает, по ночам не сплю, кашляю… В протоколе обвиняют в нападении на офицеров, ограблении церкви и убийстве. Но мы его не подписывали. Часто кружится голова... Найдите свидетелей. Там был Демин брат, моряк с бородой и еще какие-то авроровцы.
— Потеете? Бывает жар? — допытывалась докторша.
— Бывает. Скажите, — что нового на воле?
— Снимите рубашку!
Пока докторша выстукивала и выслушивала Василия, Катя повернулась спиной к сидевшим в отдалении надзирателям, торопливо, шепотом сообщила:
— Существуем полулегально.
— Что с отцом?
— Было ужасно… приговорили к расстрелу. Свалили вину за отступление.
— Оденьтесь, — сказала докторша. — Сейчас я выпишу рецепт. Общество Красного Креста пришлет вам лекарство…
А Катя продолжала:
— Их вывели в поле... построили однополчан. Привели попа. Пока Рыбасов и Кедрин исповедывались, отец обратился к товарищам по окопам…
— Будете принимать по две пилюли три раза в день... Микстуру по ложке перед едой...
— … Получилось неожиданное: солдаты стали перебегать и становиться рядом с приговоренными: «Стреляйте и в нас!» В общем, взбунтовалась вся дивизия. Дело дошло до армейского комитета. Приговор пришлось отменить. Сейчас отец в Комитете..
Вася надел рубашку и пошел с Катей к другому столу. Девушка как можно громче, так, чтобы слышали надзиратели, сообщила тете Фене:
— Нуждается в лечении и усиленном питании… И тут голос ей изменил. Больше она не произнесла ни слова.
Вася видел в ее глазах слезы. Не зная, как ее утешить, он схватил Катину руку и прижался к ней губами.
— Ишь, антиллигент! — удивился надзиратель. — А ну, марш в камеру!
В камере Иустин спросил: — Видел молоденькую? — Так это же Катя.
— Слушай, не она ли в феврале листовки мне передавала?
— Возможно, она.
— А я этак нахамил. Эх, дурья голова!
Глава двадцать вторая. ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
В августе горели хвойные леса, подступавшие к столице с севера и с юга. Небо все время было мутным. Прогорклый дым проникал в город и усиливал чувство беспокойства и тревоги.
А тревожиться населению Петрограда было из-за чего. Обычно в такую пору рынки ломились от фруктов, овощей, муки и мяса. Сейчас же на столах и прилавках виднелись жалкие кучки молодого картофеля, зеленого лука, редиса, огурцов и северных недозрелых яблок. Все это продавалось по высоким, недоступным простому человеку ценам.
Разруха на транспорте, порожденная войной, усиливалась. В столицу все меньше и меньше завозилось продуктов, угля и промышленного сырья. Чуть ли не каждый день газеты объявляли о закрытии то фабрики, то завода. Армия безработных росла.
Приближались осенние холода и зима. Куда без работы денешься? Даже в деревню невозможно уехать. Не вскарабкаешься же со всем скарбом и семьей на крышу вагона?
— Голодом и бестолочью хотят задушить, — сердито говорил Савелий Матвеевич. — Надо брать власть в свои руки, иначе пропадем.
На обед кузнец принес из дому котелок постных щей, заправленных подсолнечным маслом. Видя, что Дементий с унылым видом жует сухую солдатскую галету, Савелий Матвеевич предложил: — Доставай ложку и подсаживайся. Щи — хоть кишки полощи!
За едой Лемехов вспомнил, как, разбирая в сарае всякий хлам, он наткнулся на рыболовные снасти Филиппа.
— Может, порыбачим в субботу? — спросил он. — Лодку, правда, мне дают для другого дела. Но кто нам помешает одно с другим совместить? И для маскировки лучшего не придумаешь. Только вот как с парусом? Ты умеешь управлять?
— Это Филька у нас мастер!
— А ты бы сходил на Франко-Русский, авось ему увольнительную дадут.
После работы Дементий поехал к Калинкиному мосту. На Франко-русский завод его не пропустила охрана. Но один из матросов взялся вызвать Филиппа с «Авроры».
Минут через сорок в проходной появился Филипп. Он был в рабочих холщовых штанах и такой же рубахе.
— С борта ржавчину счищаем, — сказал он. — Через месяц-два в море выйдем. А ты чего, — соскучился или по делу?