— Завтра ничего не будет… воздержимся. Людей пока не распускай, — пригодятся. Очередная истерика! Керенский, который знал о заговоре в Ставке, сделал неожиданный фортель: выслушав бывшего обер-прокурора Львова, пришедшего предъявить ему требования Корнилова, он вдруг решил стать разоблачителем. Попросил Львова прийти попозже, а тем временем от его имени связался телеграфно со Ставкой, выяснил намерения Корнилова; затем подсадил в соседний кабинет для подслушивания помощника главного начальника милиции и, при вторичном разговоре, арестовал Львова. Потом явился на заседание Совета министров и потребовал для себя чрезвычайных полномочий. Произошло идиотское недоразумение. Надеюсь, через день — два выяснится. Ты жди.
— Кто же нам теперь платить будет?
— Выдай агентам из своих по полсотни.
— А если Корнилов не победит?
— Наша жизнь с тобой вроде картежной игры. Вот тебе двести рублей, прибавь свои и... пошли ва-банк. Надо рисковать.
Виталий выдал агентам деньги, а те от скуки в два вечера пропили их.
Пьянствовали в столичных ресторанах и офицеры, засланные из Ставки в Петроград. Все они ждали сигнала, а его все не было.
В последний день августа Всеволод вызвал к себе Виталия и приказал:
— Распускай всех. Мы ни к чему не готовились… Понял?
— А если они бучу поднимут, деньги потребуют?
— Отделывайся, как сумеешь. Меня в эту рию не впутывай.
— Что же случилось?
— Мятеж подавлен. Крымов, который довел свой конный корпус до Луги, застрелился. Во всем повинны большевики, они разложили не только донских казаков, но и «Дикую дивизию». Я не знаю, как Керенский из всего этого выпутывается. Он вооружил и поднял опасных для себя людей. Пусть-ка теперь попробует их утихомирить! В общем, ликвидируйся… Чтобы никаких следов. Мы продолжаем работать на старого хозяина.
Глава двадцать третья. ГОЛОДОВКА
Требования заключенных, протесты на воле и тревожная политическая обстановка заставили прокуратуру зашевелиться — предъявить «июльцам» обвинение. Подготовлено оно, конечно, было наскоро, на основании показаний весьма сомнительных свидетелей. Но другого выхода у Временного правительства не оставалось: надо было хотя бы как-нибудь опорочить большевиков, сыгравших главную роль в подавлении корниловского мятежа и завоевавших небывалое доверие в народе.
Первого сентября обвиняемых начали вызывать в канцелярию тюрьмы для ознакомления с общим материалом предварительного следствия. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с оставшимися моряками.
Следователь первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от шестого июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвующих в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».
Моряки и путиловцы выслушали его спокойно; только один из них спросил:
— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали? Тюрем не хватило, что ли? — Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания какого-то прапорщика Ермоленко, якобы переброшенного немецким командованием на фронт Шестой армии для агитации против войны. Ермоленко при аресте якобы заявил, что Ленин пропущен германцами в Россию с тем же заданием.
— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету, — возмутились матросы.
— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.
Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его снова перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, вытер со лба пот и спросил:
— Какие у вас есть дополнения? Поднялся матрос с «Гангута».
— Не признаю прочитанного, — сказал он. — Потрудитесь предъявить копию следственного производства, а к этой тенденциозной чепухе нам добавлять нечего.
— Точно, — поддержали его другие моряки. — Грязновато работаете. Не хорошо, господин следователь!
Василий и его товарищи также не признали прочитанного и потребовали конкретных обвинений по их делу. Обозленный следователь, видя, что с этими людьми не сговоришься, вызвал конвойных и приказал всех развести по камерам.
Опять потянулись длинные и нудные дни бессмысленного сидения за решеткой. Раньше, когда в тюрьме находилось больше народу, как-то веселей и незаметней пролетало время. Интересно было слушать политические споры, узнавать новости, читать газеты, наводить с матросами чистоту в камере. А сейчас оттого, что не осталось надежды на быстрое освобождение, все осточертело. Не хотелось ни разговаривать, ни прогуливаться по коридору. Невыносимыми стали голые нары, гнетущие серые стены и. решетки на узких окнах.
Кормить стали еще хуже. В обед выдавалась только бурда, сваренная из затхлой солонины; от нее болели желудки и кровоточили десны. Хорошо, что Катя догадывалась посылать в передачах зеленый лук, редиску и морковь, иначе путиловских парней одолела бы цинга.
«Откуда она берет такие деньги на передачи? — не раз думал Василий. — Наверное, сама голодает? Я же подкармливаю других; надо написать, чтобы больше не присылала. На нас не напасешься».
Но ему никак не удалось переслать письмо на волю.
Кате жилось не легко. Мать лишь изредка находила поденную работу. А бабушке приходилось часто выезжать на дачном поезде в Дибуны и в лесных болотах собирать бруснику, клюкву, грибы, чтобы подкормить внучат.
А тут, как назло, домовладелец подал жалобу в суд. Катя была на работе, когда пришел судейский чиновник. Он так напугал мать и бабушку, что те при нем же перенесли все вещи в подвал.
Придя поздно вечером, Катя увидела на дверях приставской квартиры наклейку и сургучную печать. «Обыск, что ли, был? — подумала она. — Не меня ли искали? Где же наши?»
Девушка осторожно спустилась вниз и по затемненной части двора прошла в подвал. Мать и бабушка занимались там уборкой, расставляли убогую мебель на старые места. Узнав о приходе чиновника, Катя возмутилась:
— Что же вы меня не дождались? Он не имел права выселять без суда.
— А ну его! Все равно житья не будет, — ответила мать. — В очереди говорят, что все к старому идет. И противиться не надо. А то нас голодом заморят и немцев напустят. Лучше не связываться. Прозимуем и тут, не господа.
Тошно было устраиваться опять в сыром и затхлом подвале.
Узнав от Кати о новом переселении, тетя Феня рассердилась:
— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, — на всю жизнь рабыни.
А Гурьянов отнесся сочувственно.
— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное служебное жилье, только надо кой с кем поговорить.
Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:
— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели Лесновской управы выбрали.
— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в под-районную Думу попали?
— Собрал ваши голоса. Но там, кроме нас, еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.
— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы сами поговорили с ними.
Вечером Гурьянов зашел в подвал и, как бы невзначай, поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой.
Катина мать подробно расспросила о работе и довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:
— Перебирайтесь одни. Куда я от малых ребятишек уйду? Пропадут они без меня.
Алешиным пришлось переселиться в Лесное без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов.
Катя числилась комендантом здания и кассиршей. Она занималась думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.