Игнатьевна, возвращавшаяся от колодца с водой, наткнулась на зябко ссутулившегося человека, сидевшего с непокрытой головой. Решив, что на крыльце примостился какой-то подвыпивший мастеровой, она тронула его за плечо и посоветовала:
— Вставай, вставай, милый! Нечего здесь… остынешь.
А когда юноша, услышав ее голос, медленно поднял голову, старушка обомлела: «Не внук ли это?» — Она нагнулась к нему и, разглядев получше, воскликнула:
— Васек? Ой, горюшко мое!
Игнатьевна засуетилась, бросила ведро, помогла Василию подняться и, поддерживая, повела в дом. В своей каморке, при свете пятилинейной лампы, она еще раз посмотрела на него От истощения и слабости внук едва держался на ногах.
— Что же они с тобой сделали, проклятые! Бабушка прильнула к его груди; Василию показалось, что она стала маленькой, сгорбленной.
— Наголодался я... три дня не ели.
— Чего же я, дура старая, стою? — спохватилась Игнатьевна. — У меня же уха свежая... разогреть только.
И она кинулась разжигать примус. Василий уселся на топчан и здесь, в домашнем тепле, почувствовал, как продрог. Его стало клонить ко сну.
— Ложись-ка ты, дружок. Вот ведь как иззяб!
Игнатьевна помогла ему снять ботинки, раздеться, уложила на топчан и укрыла ватным одеялом.
В постели Василия стало так трясти, что он не мог стиснуть зубы, они мелко стучали. Потом дрожь унялась и наступило странное забытье: он все слышал, понимал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Юноша очнулся лишь от приятной теплоты, растекавшейся внутри. Бабушка, приподняв его, поила с ложки, как в раннем детстве.
— Не надо, я сам, — слабо запротестовал он. Но Игнатьевна не слушала. Накормив внука
крепким бульоном, она сняла с него рубашку, натерла грудь и спину скипидаром и опять уложила в постель.
От горячей ухи и растираний Василий словно опьянел: на исхудавшем лице появился румянец, глаза заблестели.
— Ну вот, отходить начал, — обрадовалась Игнатьевна. — А то белей полотна пришел.
Наступило блаженное состояние покоя и тепла. До чего ж хорошо сознавать, что ты дома, что тюрьма позади и завтра увидишься с Демой, Катей, Савелием Матвеевичем! Ты снова вольная птица. Но как там Иустин и товарищи? Они же просили пойти на съезд. Надо немедля одеться и пойти.
Вася поднялся, взял брюки, спросил:
— Бабушка, куда вы ботинки дели?
— Господи, царица небесная! Никак уходить собрался?
— Мы дали слово... очень надо. Там умирают товарищи.
— Да ты сам еле языком ворочаешь. До трамвая не доберешься. Хоть Дему-то дождись. Они тут с твоим матросом переодевались… обещал скоро вернуться.
— С каким матросом?
— Андреем, что ли, звать. Про вашу жисть тюремную рассказывал.
— А-а, Проняков, наверное. Это хорошо, что. он здесь. Я его попрошу пойти.
Василий опять улегся и закрыл глаза.
Вскоре на крыльце послышался топот тяжелых сапог. Дверь в каморку распахнулась, и на пороге показались Дементии, а за ним — Андрей Проняков. Одеты они были странно: на Деме неуклюже топорщилась солдатская шинель, на голове едва держалась фуражка, с лихо заломленным верхом, а моряк, словно для парада, был затянут ремнями портупеи и придерживал палаш, висевший на боку.
— Бабушка, разогрей уху! — еще с порога весело крикнул Дементии. — Смерть есть охота!
Но тут Рыкунов увидел лежавшего на топчане Василия.
— А ты откуда взялся? — изумился он. — Из тюрьмы выпустили? Вовремя!
Здоровяк сгреб Васю в объятия и так принялся тискать и мять, что Игнатьевна переполошилась:
— Отпусти ты парня, медведь! Все косточки переломаешь. И так чуть живым пришел.
— Ничего, мы его откормим. Подсел на топчан и Андрей.
— Ну, как там Иустин?
— Голодать остался. В карцер, видно, попал. А другие просили на съезде Северных Советов выступить. Я вот ослаб… трясти начало. Не смог бы ты выступить?
— Какой может быть разговор! Пойду, конечно. Там мой лучший друг погибает, а я молчать буду. — Моряк решительно поднялся. — Пошли, Дементий!
— Нет, вы сперва ухи отведайте, — задержала их Игнатьевна. — Зря, что ли, я ее разогревала?
Старушка заставила Дементия и моряка снять шинели, поставила перед ними миски с ухой.
— Ешьте на здоровье.
За едой Дементии рассказал о поездке в трактир «Марьина Роща».
— Эх, жаль, тебя, Вася, с нами не было! Ловко мы их облапошили. Трудовикам и эсерам из Петропавловки оружие против Корнилова выдали: больше двух сотен карабинов. Они сложили их в трактире и хранят. А мы разнюхали и давай соображать — как бы заграбастать. У нас инструктор по военному делу… ты, наверное, знаешь, — Гиль его фамилия, он и говорит: «Давайте, я офицером из Петропавловки прикинусь, только найдите мне помощников». Я и попросил Андрея. Сегодня мы поднарядились, взяли грузовичок и поехали к «Марьиной Роще». Гиль с Андреем в трактир пошли, а мы, как солдаты, приказания ждем…
— Входим мы с этаким важным видом, — подхватил рассказ моряк, — козыряем и спрашиваем: — «Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие?» Эсерчики засуетились: «Пожалте», — говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там, черт те знает, как сложены! Я беру один в руки, Гиль — второй... Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языками и головами покачиваем: «Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент бы под суд!» Гиль тоже шумит: «Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!» Эсеры давай оправдываться:. «Сырость, — мол, — плохое смазочное масло». А мы непреклонны: «Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушать приказ командующего... Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости». «Единственное, что могу пообещать, — говорит Гиль, — это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию». Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтоб они живенько оружие в машину перенесли. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… щелк-щелк каблуками — и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор и — «наше почтение»-давай газовать!
— Двести семь штук карабинов уперли! — вставил Дементий. — На целую роту хватит.
***
В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов. Северной области голодовка в «Крестах» прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:
— Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут.
— Лежат все, — подтвердила тетя Феня. — Подкормить бы надо. Узнала бы ты у себя в Управе, не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали… пусть сил наберутся.
Катя в этот же день пошла к председателю Лесновской Управы — Михаилу Ивановичу Калинину — и передала ему просьбу Красного Креста. Михаил Иванович выслушал ее, потеребил бородку и сказал:
— Ладно. Много не обещаю, но кое-что дадим. Ребята там все наши. Скажи Гурьянову, чтоб к концу дня заглянул ко мне. И сама никуда не уходи. Сегодня вечером здесь у меня соберутся… заседание очень важное. Никто не должен знать про него. Так что будь начеку Входных дверей не закрывай и вокруг поглядывай.
— Хорошо, — ответила девушка. Она по-хозяйски оглядела большой кабинет и, увидев на стуле откуда-то появившуюся синюю ткань, спросила: — А это зачем?
— Нужно будет завесить окна Но здесь маловато. Нет ли у тебя какой-нибудь материи?
— Только желтая.
— Желтая не годится.
***
В четыре часа в Лесновской Думе заканчивался прием посетителей. Так было и в этот день: к пяти часам все помещения опустели, только наверху поскрипывало кресло Михаила Ивановича.
Думский звонок был очень громким и мог привлечь внимание дворника. Чтобы приходящие не звонили, Катя закрепила защелку замка и, оставив дверь чуть приоткрытой, стала из окна поглядывать на аллею, идущую от ворот к главному подъезду.
Весь день погода была по-осеннему дождливой. К вечеру поднялся ветер. С раскачивающихся в саду деревьев облетали последние листья. Они кружились и падали в лужицу у освещенного входа.