«Надо погасить лампочку, а то дворник заметит, что много народу проходит», — подумала Катя.
Она выключила свет не только у входа, но и во всех комнатах первого этажа.
Сад сразу погрузился в такую мглу, что девушка даже не могла разглядеть главную дорожку. Лишь постепенно ее глаза стали привыкать к темноте.
Она сидела в пустой прихожей и ждала. Ждала долго. Но вот, наконец, стукнула калитка. В аллее появилось двое мужчин. Они шли уверенно, — значит, свои.
Катя поднялась навстречу. Пришедшие спросили, как пройти к товарищу Калинину. Она негромко объяснила им.
Теперь через каждые пять минут в аллее кто-нибудь появлялся. Одни шли с Лесной улицы, другие показывались со стороны Муринского проспекта. Стараясь не стучать тяжелыми, набухшими от грязи сапогами, они поднимались наверх и там снимали пальто и шинели.
Наверху уже собралось человек пятнадцать, и в это время, как назло, на кухню ввалился дворник. Старик любил вечерами покалякать с матерью Кати. Его нужно было немедля выжить. Дворник мог сболтнуть кому-нибудь о ночном заседании в Думе.
К счастью, пришел Гурьянов. Оставив его у дверей, Катя поспешила на кухню. Там дворник не торопясь набивал махоркой трубку. Он, видимо, намеревался просидеть весь вечер. Попросив мать заняться стиркой, девушка начала растапливать плиту.
Старик, видя, что сегодня ему не с кем будет посудачить, сердито раскурил трубку и, кряхтя, поднялся на ноги.
— Пойти спать, что ли? — ни к кому не обращаясь, сказал он.
В это время наверху задвигали стульями. Дворник прислушался.
— Чего это сегодня в Думе? — спросил он. — А ну их, работать остались… Ушли бы скорей, а то опять придется ночью убирать, — с притворным недовольством проворчала Катя.
Она проводила старика до дверей и, убедившись, что он поплелся к себе, вернулась к главному подъезду. Дверь оказалась закрытой. «Значит, все собрались», — решила она, и ей стало вдруг неспокойно.
«А что, если Аверкин выследил меня и сейчас прячется в саду?»
На всякий случай она открыла в первом этаже окно, через которое товарищи могли бы выпрыгнуть в глухой угол сада и, перемахнув через забор, скрыться в переулке.
Сверху послышался шум сдвигаемых стульев.
«Началось — подумала Катя. — Надо бы им чайку горячего: ноги-то у всех, наверное, промокли на такой погоде».
Она вернулась в кухню, поставила чайник на плиту и пошла по пустым и темным комнатам Думы.
На улице бушевала непогода, выл ветер. Черные ветки кустов скребли стекла окон.
Настороженно обойдя комнаты нижнего этажа и еще раз убедившись, что там никого нет, Катя вернулась на кухню и сняла с плиты закипевший чайник.
В те дни настоящий чай был большой редкостью. Только для президиума Думы выдавался небольшой пакетик. Чай берегли, но Катя на свой риск решила заварить его. Она приготовила душистый, крепкий настой и наполнила стаканы. Сахару было лишь несколько кусочков. Девушка подсластила четыре стакана, взяла поднос и осторожно понесла его наверх.
Лестница скрипела. Катя старалась ступать как можно легче. Она прошла по темному коридору и остановилась у дверей. Из комнаты доносился чей-то бас:
— Оружия, правда, маловато, Владимир Ильич, но на нас можете рассчитывать, не подведем…
«Владимир Ильич… Ленин в Петрограде, — обрадовалась девушка. — Значит, заседание и вправду важное».
Она постояла немного. И, как только выступавший кончил говорить, толкнула дверь и вошла.
В комнате было не очень светло. Горела лишь одна висячая лампа. Владимир Ильич устроился в дальнем углу за маленьким столиком. Вокруг него сидели и стояли у стены товарищи. Все очень обрадовались, увидев на подносе стаканы с дымящимся чаем.
— Только без сахару, — виновато сказала Катя.
— Ничего, ничего, у нас свой сахар есть, — ответило несколько голосов, и руки потянулись к стаканам.
Несмотря на то, что на всех не хватило чаю, Катя все же успела уберечь один стакан с сахаром. Смущаясь, она поставила его перед Владимиром Ильичей. Он улыбнулся и поблагодарил.
Придя со второй порцией чая, Катя, стараясь не мешать, стала убирать стаканы. Выступал Феликс Дзержинский. Девушка узнала его по узкой бородке и особому разрезу глаз. Ей довелось его слышать на митинге. Но он тогда был спокойнее, а сегодня горячился, обвинял кого-то из присутствующих в трусости, в желании без конца отступать. Катя невольно подумала: «Не слышен ли его голос на улице?» Она спустилась вниз, накинула на себя пальто, платок и вышла во двор.
С беззвездной вышины сыпалась ледяная крупа. Дорожка стала слякотной. С севера порывами дул ветер. Все заволокла такая темень, что в пяти шагах ничего нельзя было разглядеть.
Катя остановилась под окнами и прислушалась. Сверху иногда доносились невнятные голоса, но, о чем там говорили, понять было трудно.
Окна, были завешены хорошо; только в одном месте через узенькую щелку проникала бледная полоска света. Катя, осторожно шагая, обошла вокруг дома.
Нигде никого. Даже сердитый сторожевой пес спал, забившись в свою конуру.
Катя надумала оглядеть дом с улицы, вышла за калитку и пошла вдоль ограды. На углу она остановилась, прислушалась. Улица казалась вымершей; только на другой стороне будто мелькнула и прижалась к забору какая-то темная фигура. «Не Аверкин ли?» — Кате сделалось страшно. Она чуть ли не бегом вернулась назад, захлопнула тяжелую, набухшую влагой калитку и с колотящимся сердцем стала вслушиваться, — не гонится ли он за ней. И вдруг до нее донесся громкий голос кого-то из заседавших. «Надо сказать, чтоб они потише».
Катя поспешила в дом, поднялась по лестнице и распахнула дверь. Гурьянов увидел, что девушка запыхалась и не может выговорить слова, в тревоге спросил:
— Что случилось?
— Говорите не так громко, на улице слышно. Сразу раздалось несколько голосов:
— Тише! Спокойней, товарищи... не повышать голосов.
Гурьянов вышел с Катей в коридор.
— Чего ты так перепугалась? — спросил он.
— Мне показалось, что на Муринском кто-то стоит, прижавшись к забору.
— Пойдем посмотрим. Там наш патруль должен быть. Неужели прозевали?
Гурьянов накинул на себя пальто, надел шапку и вышел с Катей за калитку.
— Постой здесь, — сказал он, — я один пройдусь.
Подняв воротник, он ушел в темноту и минут через пять вернулся.
— Свои, — успокоил он Катю. — Но ты все же поглядывай. Чуть что, вызывай меня.
— Хорошо, — шепнула она.
На ночном заседании актива вопрос о сроке вооруженного восстания уже был решен, но люди почему-то не расходились. Они толпились в председательском кабинете, в коридорах и на лестницах.
Катя не думала о сне; она все время бродила вокруг дома, вслушиваясь в вой ветра и всматриваясь в темноту.
«Скоро начнет светать, — подумала девушка. — Они не успеют скрыто уйти».
Она пошла разыскивать Ленина. Он стоял у окна, беседуя с кем-то из военных.
— Владимир Ильич, светает, — негромко напомнила девушка.
Ильич, недоумевая, посмотрел на Катю, потом, поняв, о чем идет речь, устало провел рукой по глазам и заспешил:
— В самом деле… кончаем, товарищи!
В полутемном коридоре Владимир Ильич надел на себя парик, широкополую шляпу и, став похожим на букиниста, ушел с каким-то коренастым и сутулым человеком.
На улице все еще неистовствовала непогода. Катя видела, как порывом ветра чуть не сорвало шляпу с Ильича. Но он успел подхватить ее, поглубже нахлобучил на голову и, чуть наклонясь, быстро зашагал к калитке.
Глава двадцaть пятая. КОНЕЦ МОКРУХИ
Василий Кокорев два дня не поднимался с постели. Бабушка поила его горячим отваром липового цвета, ставила горчичники, кормила тертой морковью и крепким бульоном из ершей и окуньков, которых с субботы на воскресенье наловили Дементий с Савелием Матвеевичем.
На третий день, когда Игнатьевна ушла в очередь за хлебом, в каморку заглянул Ваня Лютиков. Он был еще бледен, но по живым огонькам, светившимся в глазах, чувствовалось, что молодость взяла свое, — юноша оправился после голодовки.