Из своей ячейки выскочил Семин и побежал к окопам. Короткая очередь — остановился Семин, упал. Еще через минуту тяжелый танк навис над ним блестящей гусеницей и рухнул вниз.
А за танками, как всегда, шла пьяная пехота.
— Гвардия! — донеслось издали.
Не приказание, не команда, не обрывок фразы, а только одно слово:
— Гвардия!
И сразу вернулась уверенность. Натянув бескозырку так, что она как обруч сжала голову, Коробов перепрыгнул через бруствер окопа и на минуту прижался к земле. Она, влажная от росы, временами вздрагивала. Потом пополз навстречу танку.
— Я тебя козырем, козырем, — бормотал Коробов, сжимая противотанковую гранату.
Но он не успел. Под танком взметнулась земля, блеснуло пламя, и хотя взрыва не было слышно из-за грохота пушек, блестящая гусеница, как растегнувшийся браслет, скользнула на землю. И тотчас в бортовую броню танка впилось несколько пуль бронебойщиков. Из маленьких круглых отверстий пошел синеватый дымок, и вдруг внутри танка что-то ухнуло, подскочила крышка его люка — и клубы дыма скрыли ненавистного туза.
С танком все было покончено, но Коробов, замахнувшись, не мог не бросить гранату и побежал напрямик к нему. В бросок он вложил и свою ненависть к врагу, и месть за товарища. Хотя они с Семиным и поссорились еще зимой, хотя Семин и струсил в бою, побежал, но как ни говорите, когда-то дружили.
Дальнейшее произошло очень быстро, и Коробов видел все словно сквозь дымку. Швырнув гранату, он упал на землю, начал стрелять по фашистам, но сзади нарастало грозное, неумолимое:
— Полундра!
Развевались ленточки бескозырок, били по ногам клеши. Гвардия шла в атаку. Долго она ждала боя, мечтала о нем — и дождалась, дорвалась до врага!
Вот уже две недели, как гвардейская дивизия прибыла на северный участок Сталинградского фронта. Многие думали, что ее сразу бросят в бой, но пришлось залезть в окопы и ждать, слушая в минуты затишья тяжелое дыхание Сталинграда.
А сегодня враг сам пошел в наступление, и гвардия поднялась ему навстречу.
Дальше был провал в памяти. Коробов помнил лишь, что он стрелял непрерывно и ствол автомата жег руки. Наверное, стреляли и по нему. Потом замелькали вокруг незнакомые лица. Одни из них злобные, другие — плачущие, растерянные и все одинаково ненавистные. Коробов помнил, как бросился наперерез рослому фашисту, который, шевеля губами, поводил стволом автомата по сторонам. Автомат уже не стрелял, а фашист все еще нажимал побелевшими пальцами на спусковой крючок. Осталось сделать два шага и ударить, но за спиной у фашиста сверкнуло пламя, земля выскользнула из-под ног Корабова — и все исчезло…
Вот этого фашиста видит он сейчас.
Вечерняя свежесть вернула силы. Коробов вылез из воронки и осмотрелся. На юге мелькали огоньки. Выстрелов не было слышно. Коробов отлично помнил, что они шли в атаку с севера, но там сейчас была только черная, непроглядная ночь. Лишь изредка фары машин вырывали из темноты склон кургана, и вновь становилось темно.
Нет, Коробов не мог ошибиться. Север там… Неужели отогнали фашисты дивизию? Неужели гвардия отступила, опозорилась в первом же бою здесь, в приволжских степях?
И Коробов решил идти на север. Непривычная тишина стояла кругом. Только в ушах по-прежнему гудело.
Долго шел Коробов. Он не слышал окрика: «Стой! Кто идет?» Не слышал и лязга винтовочных затворов. За курганом мелькнул огонек фар, и Коробов заторопился. Если там свои, то нужно скорей к ним, чтобы перевязать руку и грудь. Они горели немилосердно. Конечно, мог там оказаться и враг… Не хотелось верить, но на войне всякое бывает. В крайнем случае — патроны еще есть, да и две «лимонки» припрятано.
Луч карманного фонарика, ударивший в глаза, ослепил Коробова. Виктор закрыл рукой глаза, а когда хотел схватиться за оружие, солдат в серой шинели и с треугольниками, нарисованными химическим карандашом на ее петлицах, осторожно и властно разжал его пальцы, отобрал автомат.
— Где наши? — спросил Коробов и не услышал собственного голоса.
Очнулся Коробов в комнате. Керосиновая лампа слабо освещала ее оштукатуренные стены. На груди и руке — бинты. «Значит уже перевязали, — подумал Коробов. — Отвоевался. Да и не один я. Куда ни глянь — везде раненые».
Утром, в комнату вошла Ковалевская, усталая, осунувшаяся, с темными пятнами на халате. Она что-то сказала — и все зашевелились. Только Коробов ничего не слышал. Но он был рад и тому, что оказался в своей дивизии, что не осрамилась она в бою, что свои врачи лечили его. И еще одна радость: он не разобрал слов Ковалевской, но голос, голос-то ее слышал! Это вам не фунт изюма! Может, со временем и полностью вернется слух?