Они ушли
Посвящается Gala Gradiva
Таня
Ночью я пью только сладкий кофе: иначе слишком много черноты. Олег, услышав такую фразу, сказал бы, что я погрязла в эстетстве, кофе вреден, а ночью надо спать. Но сегодня Олег уехал навестить сестру. Малышка спит, правда, беспокойно. Сны. Олег говорит, что они бывают слишком назойливы от избытка впечатлений. Но если сны все равно приходят, то почему бы не оставлять двери открытыми - может, тогда они войдут не как грабители, а как гости?
Вся ночь моя! Писать до боли в пальцах, до рези в глазах, до желудочного спазма (нельзя мне столько кофе). Буду! Но... мысли сбиваются, как бывает, когда два человека тараторили одновременно, перебивая друг друга, а потом резко замолкли - и упали в молчание.
Белый квадрат монитора и черный круг чашки кофе - идиллия. Но от совершенства взгляд переходит к несовершенству - к кипам бумаг, что горами возвышаются на моем столе. Счет за газ, рекламный буклет... Ой, а это откуда?
Я зашла в магазинчик на выходе из метро, чтобы купить что-то по мелочи и увидела знакомое лицо на обложке журнала. Это же он! Надо взять. Полежит до Нового года, а там подарю Натэлле Петровне...
Она же умерла два года назад.
Эта мысль слишком медленно, как издыхающая лампочка, загорелась в моей темной голове - продавщица успела пробить чек. Я расплатилась и ушла, а потом швырнула его на стол, лицом Актера вниз, мимо внимания, мимо памяти... и забыла.
Имя у нее было как розовый куст, а сама она... как промокашка. В моем детстве в каждой тетрадке лежала промокашка. Переворачиваешь бледно-зеленую обложку - и вот она, мягкая, бледная, бумажка-привидение. Открываешь дверь в нашу коммунальную кухню - и вот она, Натэлла Петровна, может, суп варит, может, белье в кастрюле кипятит. Такая... всегдашняя, что ли...
В ее комнату в конце коридора я приходила, спасаясь, как под козырьком от ливня, от родительского гнева. Она угощала меня каменными леденцами в липких обертках, поила чаем, рассказывала разные истории. Я листала подборки старых журналов 'На экране', а в шкафу, за стеклом, стоял портрет его - Актера.
Она говорила о нем осторожно, будто легкой рукой касаясь. Когда-то Натэлла Петровна, тогда еще Ната, снялась с ним в одном фильме.
- Я была тогда хорошенькая!
- Были - хорошенькая, а стали - хорошая! - я считала взросление счастливым избавлением от всего уменьшительно-ласкательного.
Она смеялась:
- Я играла буфетчицу. Подавала ему стакан с водой. И улыбалась. А потом, представляешь, оказалось, что в кадр попала только моя рука! Только рука! А у меня были такие кудри!..
Натэлла Петровна всю жизнь проработала в каком-то конструкторском бюро, но с развалом Союза его закрыли. Почти пенсионерка. Как выжить? Но народ в коммуналке не давал друг другу пропасть: кто-то помог Натэлле Петровне найти работу. Она стала... уборщицей в театре.
- Всю жизнь хотела быть близка к искусству и просидела за чертежной доской! И вот... такой шанс! - она снова смеялась.
Ах, как я мечтала, что однажды ей удастся познакомиться с Актером! Но он, как оказалось, уже не играл в театре, лишь изредка снимался в кино. Такой благородный старик с усталыми глазами. Они так и не встретились.
Зато Натэлла Петровна прославилась как человек, изгнавший театрального призрака. Была такая история: во время длинного и скучного спектакля в зале умер зритель. Какой-то дедуля. Тихонечко так - никто и не заметил. Вызвали скорую, забрали тело, отвезли в морг... А вот дух старичка так театр и не покинул. То тут, то там возникал из ниоткуда: маленький, седенький, глаза пустые, изо рта струйка слюны стекает. Что-то губами елозит-елозит... Жутко от этого людям делалось, говорили, кому-то так поплохело, что снова скорую вызывать пришлось (но второго призрака в театре, к счастью, не появилось).
И вот как-то пришла Натэлла Петровна после спектакля в зал, с ведром и шваброй, а тут он. Стоит, мямлит:
- Чем... чем оно... ко-он...ч-чилось?
Он знать не знала, что тот старик смотрел. Но нашлась:
- Хорошо кончилось. Умерли все.
- Все... уме... - начал было говорить дедок, и тут что-то проскочило в его глазах вроде искры узнавания, словно он подумал: 'Все умерли. И я умер'.
И он растворился в воздухе, только запах оставил, как сказала Натэлла Петровна, 'тяжкий дух стариковский'.
Даже после того, как нашу коммуналку расселили, я ездила к Натэлле Петровне в гости. А потом я вышла замуж, малышка родилась, стало некогда, а потом... не стало нашего театрального деятеля. А теперь вот и Актер... В журнале - последнее интервью. Она бы вырезала его фото и поставила в шкаф за стекло.
А вдруг она на том свете взяла у него автограф? Да ну, глупости. Олег бы точно сказал что-то едкое про мою излишнюю сентиментальность.
А все-таки стоит попробовать написать о прошлом. Пусть это никому не интересно, но, может быть, когда малышка вырастет, а мы с мужем состаримся... Если смерть все равно приходит, почему нельзя положить в нее ложку сахара?
Я засунула журнал между книгами, стоявшими на полке. Мы их редко читаем, перешли на электронные, но выбрасывать бумажные, еще из коммуналки перевезенные, жалко.
Машенька
Не люблю спать. Особенно в тихий час. Лежу и думаю.
Думаю - это говорю, но так, что никто не слышит. Тем ртом, который внутри головы. Когда я сказала маме, что у меня есть рот внутри головы, она смеялась. Я сказала: он не ест, а только говорит. Мама сказала: это значит 'думать'. И сказала, что она тоже так может. Все так могут. Не только я. (А было бы здорово, если бы только я так умела!) Никто не знает, о чем я думаю, пока я не скажу это вслух. Но думать скучно. Я бы лучше поиграла, а не лежала бы в кровати. Особенно в тихий час. Если воспитательница уходит, мы прыгаем в кроватях и швыряемся сандалиями. А потом она приходит и кричит. Мы плохие, что не спим. Я не могу быть хорошей. Не могу спать через силу. Могу лежать, закрыв глаза. Мне это не нравится, и глаза начинают болеть. Тихий час белый. Ночь черная. Не знаю, зачем притворяться, что они похожи. Я боюсь ночи. Ночью я засыпаю. Сны - это то, что вижу только я. Как когда думаю. Но я могу думать о чем-то, а могу не думать. А сны снятся сами по себе. Я не могу сделать так, чтоб они не снились. Они страшные. Во сне все простое кажется страшным, непонятно почему. Больше всего я боюсь лес. Он снился мне один раз. Он был далеко. Он был красный. И я проснулась. Ночью. Это неправильно. Когда просыпаешься, должно быть светло. Мне стало совсем страшно, и я заплакала. Пришла мама. Когда приходит мама, сразу становится нестрашно. Она спрашивает: 'Что такое, малышка?', но уже все хорошо. Главное, чтобы мама не уходила. Я даже не знаю, почему боялась раньше, пока мама не пришла. Но если она уходит, я снова боюсь. Мама сердится, что я не даю ей спать и работать. Поэтому я лежу, закрыв глаза, как на тихом часу. Я не хочу спать. Вдруг там опять красный лес или что-то такое? Я знаю, что к маме приходят, когда она сидит на кухне. Я вижу их, если не жмурюсь крепко. Они открывают дверь в кухню, свет оттуда становится ярче. Они никогда не выходят оттуда. Они залазиют в мамин компьютер. Мама стучит по клавишам - и они залазиют в него. Там их уже много поселилось. Я боюсь маминого компьютера. Их там очень много. Я люблю папин компьютер, в нем мультики. А мамин, который стоит в кухне, не люблю. Те, которые приходят, меня не видят. Они не такие, как мы. У них могут быть хвосты, например. Хвост по полу шуршит, я его слышу. Чем длиннее хвост, тем дольше шуршит. Иногда когти шкрябают. Иногда говорят всякие непонятные слова. Громко или тихо, по-разному. Один раз прямо надо мной кто-то крикнул: 'Вжи-вжи!' Я закричала и стала бить его ногами, потому что он хотел меня схватить. Прибежала мама, включила свет, обняла меня. Я плакала. 'Вжи-вжи' значило 'держи', я знала.