Сеструха кататься не умела, да она, кажется, и не хотела никогда чего-то уметь. Она любила бродить и хоронить. Так вот, да, нашла как-то птичку, кошкой убиенную, и похоронила, соорудила холмик, украсила его цветами и разноцветными стеклышками, каждый день навещала, меняя цветы... потом эта могилка потерялась, забылась... и она решила еще кого-то похоронить и, не найдя ничего лучше, зарыла тюбик из-под зубной пасты. Так же соорудила могилку, холмик, украсила цветочками... а потом забыла...
Потом, через много лет, я спросил у нее:
- Помнишь, как ты похоронила тюбик от зубной пасты?
А она посмотрела на меня и сказала:
- Нет. Но я могла, - и засмеялась.
Она тогда была уже взрослая, стройная, высокая, смуглокожая; волосы, если распустить, всю спину закрывали. Я смотрел на нее и думал, что она красивая, но в голове у нее как будто одни распахнутые двери, сотни распахнутых дверей вдоль бесконечного коридора...
Тогда мы еще жили там, в поселке, его уже нет сейчас - расселили. В 90-е комбинат, который обеспечивал жителей работой, сдох, люди стали уезжать и потом... потом просто никого не осталось.
А тогда мы жили в коммуналке. Дом был такого барачного типа, двухэтажный. Мы занимали две комнаты на втором этаже. Мать, отчим и я с сестрой. Родного отца я никогда не знал, мама растила меня одна, так же как отчим - сестру. Мать сошлась с отчимом как-то странно, возможно, ему обещали повышение в должности, ну или когда-то он был перспективным, а потом... Не помню, чтоб мать любила его. Орала про лучшие годы и все такое. Она была звездой нашей коммуналки, в отличие от других теток-баб, красила и завивала волосы, подводила глаза, душилась.
Когда родители ругались, мы с сестрой сидели на общей кухне, иногда - слушали, что рассказывают друг другу наши тетки. (Обычно обсуждали, когда в магазин завезут продукты, куда пропал чей-то сильно пьющий муж - сгинул где или притащится все же, когда протрезвеет.) Позже народ разбредался, а мы оставались сидеть на кухне, и тогда старуха, не выходившая из комнаты раньше позднего вечера, прошаркивала мимо и гасила свет, прохрипев:
- Забыли свет!
Мы кричали:
- Э-эй! Мы здесь!
Но она как будто не слышала. В туалете она тоже гасила свет - и оттуда неслись когда крики, когда маты, которые она тоже игнорировала.
И когда она убредала к себе, сестра выходила из кухни, включала свет, а иногда и не включала - мы зажигали плиту, ставили чайник и пили чай в темноте.
Я не помню старухины похороны - тогда я уже учился в училище, жил в общаге, а домой приезжал только на каникулы. Да, а сестра была на похоронах... это после них, по-моему, я спросил ее, помнит ли она про те тюбики из-под зубной пасты, что закапывала во дворе тогда, когда была маленькой...
Старуху похоронили и забыли, а свет она так и продолжала гасить. И когда мы с сестрой оставались на кухне поздно вечером, она все также прошаркивала мимо по коридору в своих тапочках, так же клацала выключателем и кухня погружалась во тьму. А потом свет мог вспыхнуть снова. И снова погаснуть. Говорили, что дело в проводке, но мы с сестрой слышали, как она ходит по коридору, как бурчит: 'Забыли свет!'
Мама с отчимом уже были на грани разрыва, к тому же мама, как оказалось, нашла себе другого мужчину, к которому и собиралась уйти вместе со мной. То есть уходила она, а я так и оставался жить в общаге при училище, а потом намеревался ехать за сотни километров - в большой город. Так что мама имела шанс пожить без меня, со своим новым возлюбленным. Шансом этим она воспользовалась, живет с ним до сих пор. Отчим же тоже поговаривал о переезде куда-то на севера, он говорил, то там неплохо платят. Сестра после окончания школы, совершенно внезапно, решила поступать на актрису. Мать смеялась над ней и говорила, что она дура, что туда не возьмут без блата, а таланта у нее нет.
А сестра сказала:
- Я чувствую свое призвание!
И я подумал, что у нее в голове так много свободных комнат, где и разместятся всякие джульетты, катерины или кого там еще можно играть...
Мы тогда много молчали вместе, на кухне, в темноте, когда грелся чайник, и мы ждали, когда старуха прошаркает обратно в свою комнату и можно будет зажечь свет. Или не зажигать.
Я иногда звоню сестре по скайпу. Отчим уехал на севера, там и умер: открылась язва. Сестра не поступила в театральный, работала то официанткой, то продавщицей, то уборщицей, нигде подолгу не задерживаясь. Впрочем, всякий раз, когда она рассказывала о своей работе, я сомневался, кого хороним: птичку или тюбик от зубной пасты. Она всегда говорила одинаково. Я предлагал ей помощь, звал в Питер, но она отнекивалась и, смеясь, говорила, что ей лучше там, где она сейчас, а была она всегда в разных местах, и всегда нигде.
Иногда, особенно перед особенно соленым днем, я вижу во сне наш поселок. Я иду к нему через лесопосадку, от станции, иду и вижу наш дом, вижу свет в окне - в кухне. Он гаснет. И снова загорается. И снова гаснет.
Я думаю: это старуха.
Я думаю: это проводка.
Он вдруг гаснет и больше не загорается.
И я понимаю: нет этого дома, нет этого поселка, ничего нет - и с усилием воли, как будто отталкиваясь то от одной, то от другой стены, я открываю глаза за секунду до того, как прозвонит будильник.
А в кухне сонная Таня стоит в халате у плиты, от нее сбегает кофе, а она не видит, и пахнет горелым, и у нее большие темные глаза, она всю ночь писала какой-то свой дурацкий роман, она написала их кучу и никому они не нужны, но призвание - это все, что у нее есть.
Я целую ее и окончательно просыпаюсь, малышка плачет в комнате, а Таня спрашивает: