— Но я дважды и даже трижды смолчал, — с шаловливой улыбкой ответил Лозовский.
— Смолчали, когда надо было говорить до конца. Вы этим молчанием себя и судью ставили в трудное положение. Вы напоминаете мне сорванца, который любуется собственными проказами, но ведь вы не ребенок, которому все сходит с рук, вам этих шалостей никто не прощает…
Она продолжала сидеть в той же позе, поджав под себя ноги, непринужденно улыбаясь или укоризненно покачивая головой, и только чуть заметное движение губ и взгляд ее, тревожно скользивший по комнате, говорили, что мысли ее заняты чем-то другим и лучше бы Лозовскому сейчас промолчать. Он продолжал игриво шутить и даже сделал попытку ее рассмешить. Она поспешно выпрямилась и, словно под действием внутренних сил, соскочила с дивана, села за рояль и после короткого молчания сказала:
— Я не хотела вам этого говорить, но иначе вам не поможешь. Помните, когда вы решили из Томска вернуться в Москву, вам неожиданно предложили там важную должность с высоким окладом. Так вот этой милостью вы обязаны Ардалиону Петровичу. Узнав из вашего письма, что вы возвращаетесь, он пустил в ход свои связи и влияния, чтобы удержать вас на месте… И отъезд ваш в Сибирь из Москвы был тщательно им подготовлен. Помните, какая свистопляска поднялась вокруг вашего имени? И в обществе терапевтов и в печати только и было разговоров, что о вашем «недостойном» эксперименте. Подпевалы и подручные Ардалиона Петровича как могли поносили вас: вы и на руку нечисты, и человек скверный, и врач недалекий… Эти люди знают силу клеветы, они уверили Валентина Петровича, что вы передернули в своей научной работе, и он, удивленный, спрашивал меня, зачем это понадобилось вам? — Евгения Михайловна глубоко вздохнула и сочувственно взглянула на Лозовского, словно внушая ему бодрость перед вестью еще более неприятной и тягостной. — Была еще одна история, омерзительная и жестокая, она сорвалась, прежде чем ее довели до конца. Чего они только не наворотили: и дурное влияние на молодежь, и недостойное отношение к женщине — короче, все, что может измыслить извращенный ум.
Семен Семенович был озадачен, но его все еще не покидало благодушное настроение.
— Любопытно, откуда вы все это знаете?
Она усмехнулась и, снизив голос до полушепота, с притворной многозначительностью произнесла:
— Вы не раз говорили, что я женщина вдумчивая, склонная к самоанализу и жадная к знаниям. Добавлю от себя: у меня ненасытные глаза, они всё примечают, и еще вам надо знать — у меня боковое зрение…
Наступила долгая пауза.
— Я давно уже догадываюсь, что у меня не все ладно, — с грустью сказал Лозовский. — Похоже на то, что вы правы. По всякому поводу и без причин на меня сыплются обвинения и жалобы. Одного больного мы не спасли, другого лечили недозволенными средствами, третьему поставили неправильный диагноз и ухудшили его состояние. Кто-то этих жалобщиков умудряет, пишет им толковые доносы и направляет в горздрав. Доказываешь, убеждаешь — с тобой как будто соглашаются; глядишь, на заседании врачей и ученых тебя вдруг помянут не к добру. Мои «прегрешенья» следуют за мной по пятам, о них упоминают кстати и некстати, приводят в назиданье другим, повторяют шутя, но не забывают. И врага словно не видно, а покоя нет… Похоже на то, что Ардалион Петрович не простил мне той истории…
— Не той истории, — подхватила она, — а этой…
Они обменялись многозначительной улыбкой и сразу умолкли.
— Что-то я сегодня вас не узнаю, — после некоторого молчания сказал Лозовский. — Ардалиона Петровича разделали под орех, случилось что-нибудь, рассорились? В душе, признаться, я крепко вас осудил: хорошо ли говорить так о муже и друге.
Она лукаво взглянула на него и спросила: