— Ты не находишь, что я пополнела? Ведь ты не скажешь, что полнота ко мне идет. Говорят, я изрядно подурнела…
Первое время он не придавал моим словам значения, либо отрицательно качнет головой, или, удивленно взглянув на меня, коротко скажет:
— Нет, не нахожу.
— Ты разве этого не заметил? — притворно удивлялась я.
Ответ не отличался многословием: нет, нет, как будто нет.
Увидев меня перед зеркалом в новом розовом платье с алым бантом на груди, Юлиан Григорьевич усмехнулся и сказал:
— Ты стала франтить, поздравляю.
— Как ты находишь мою обновку? — искала я повода обратить его внимание на платье и заодно на меня.
Он был озадачен, ничего подобного ему не приходилось слышать от меня.
— Не стесняйся, — подбадривала я его, — говори прямо.
— Хорошо, — последовал сухой ответ, — вполне прилично.
Мои старания не были напрасны, я значительно потеряла в весе и выглядела лучше, сменила прическу и все чаще появлялась в новых платьях. Знакомые утверждали, что я похорошела, заметили перемену сослуживцы, только Юлиан Григорьевич ничего не замечал.
Случайное событие придало моим сомнениям новое направление, поколебало спокойствие и едва не подорвало мое здоровье.
К нам в дом зачастила молодая сотрудница мужа. Я поныне не знаю, какая научная проблема сблизила их, они уединялись в кабинете, подолгу вели деловой разговор. С ее уходом Юлиан Григорьевич с воодушевлением говорил о ней, восхищался ее незаурядным трудолюбием, способностями и не раз повторял, что она так же умна, как и хороша собой. Чем больше я приглядывалась и прислушивалась к ним, тем более крепло мое подозрение, что не только наука сближает их, слишком нежен его взгляд, и часто румянец окрашивает ее щеки. При встрече со мной девушка смущалась, опускала глаза и мгновенно менялась, увидев мужа. С ним ее речь становилась звонкой и легко прорывался веселый смех. После занятий он иной раз провожал ее и возвращался не скоро. Я могла их видеть из окна, они шли не спеша и весело болтали.
Чтобы проверить свои подозрения, я осторожными расспросами, избегая касаться их отношений, пыталась у мужа узнать о ней. Он охотно рассказывал о ее творческих успехах и ничего о родителях и о семье. Стороной я прослышала, что она единственная дочь известного археолога и горячо влюблена в антропологию. Так как все разговоры с Юлианом Григорьевичем о ней неизменно начинались восторженной оценкой ее дарования и завершались перечнем добрых услуг, оказанных ему, я перестала эти беседы поддерживать.
Подозрения и ревность лишали меня сна и покоя, я все чаще прибегала к сердечным и снотворным лекарствам и, раздражаясь, с трудом сдерживала себя. Невинное замечание мужа вырастало в зловещий намек, усугубляло мое дурное настроение и выводило из себя. Так, рассматривая как-то мою незаконченную акварель, Юлиан Григорьевич заметил, что осень на моем полотне не совсем хороша. Слишком много в природе каротина. Летом он незаметно покоится в листе, но осенней порой, когда хлорофилл блекнет, каротин выступает, придавая растению желтую окраску. Пусть осенью хлорофилл хоть и блекнет, им все же в листе положено быть рядом.
Это невинное замечание показалось мне полным глубокого смысла. Под каротином, пробуждающимся осенью, разумелась я. Напрасны мои старания приглушить поблекший, жизнеутверждающий хлорофилл…
— Оставь свои советы при себе, — отрезала я и кстати припомнила ему поздние приходы домой и безвестные отлучки на долгий срок.
— Подобные дезертирства в истории не новы, — не придавая серьезного значения моим упрекам, непринужденно ответил он. — С той минуты как Вильгельм Конрад Рентген впервые увидел исходившие из вакуумной трубки икс-лучи, он пятьдесят дней и ночей не выходил из лаборатории. Этажом выше в том же здании пустовал его домашний кабинет…
— Бегство Рентгена из своего дома не оправдывает тебя, — все более повышая голос, ответила я, — в дни твоего дезертирства мое сердце истекало кровью…
— Это кончилось бы, вероятно, благополучно, — с той же веселой непринужденностью произнес он, — женщины, как тебе известно, гемофилии не подвержены.
Мои резкие упреки отрезвили Юлиана Григорьевича, он метнул на меня недобрый взгляд и холодно проговорил:
— Не отлучки мои тебе досаждали, не от тоски истекало кровью твое сердце, ты страдала оттого, что некого было нянчить и опекать… Спасибо, моя милая, за заботы и внимание, за щедрое благоухание любви, но всему своя мера… До чего приятны лилии, а от их сладостного дыхания можно не проснуться…