Мы усердно трудились до глубокой ночи, порой без отдыха и пищи. И в лаборатории, и дома только и была речь, что о новых поисках и опытах. Каких только трогательно нежных эпитетов не находил мой собеседник для любой малозначительной находки. Он мог часами излагать свой метод распиливания костей, когда надо уловить некую тонкость, ускользающую под лучами рентгена.
Хорошо, что я сообразила оставить больницу и отдаться этой замечательной науке, повторяла я часто себе. Как много удивительного предстоит нам увидеть, в какие дебри проникнуть, чтобы уразуметь сокрытые тайны далекого прошлого. Будет немало находок и для медицины, дойдет черед и до них. Костные системы минувших тысячелетий пополнят наши представления о наследственности. Вот наглядный пример: в могиле — кости младенца и женщины, кто они — мать и ребенок? Ни в коем случае, слишком стары костные суставы, скелету женщины по меньшей мере пятьдесят пять лет. Она не могла быть матерью годовалого ребенка. Это скорей бабушка или няня, повинная в смерти младенца, а то и вовсе прислуга, погребенная для обслуживания его. Особенно наглядны наследственные черты в семейных захоронениях. И в формах, и в размерах, и в структуре костей отражены общие признаки. Так, у некоторых Рюриковичей верхние позвонки образуют единое целое; у главного жреца Трои Лаокоона и у его сына первый палец состоял лишь из двух фаланг. Отечественные врачи наблюдали больного и его дочь, у которых пальцы рук не сгибались. Фамилия — Прямопаловы — как бы подтверждала, что дефект скелета перешел от предков.
Юлиан Григорьевич был уверен, что и общественные взаимоотношения и картины нравов минувших времен нашли свое отражение на костях человечества. Примеров у него было более чем достаточно. Вот в могиле первобытной давности в определенной позе лежит скелет. Старчески измененные суставы и пролом черепа, трагически оборвавший жизнь инвалида, говорят о мрачном обычае убивать неспособных воевать и охотиться. Удар обухом был нанесен перед самой смертью, никаких признаков заживления на кости нет.
Иное поведают скелеты высокородных завоевателей. Они отмечены подагрой и ранним старением — клеймом распутства, пиров и обжорства. Кости солдат и ландскнехтов, насильников и растлителей изъедены сифилисом.
Обо всем этом Юлиан Григорьевич говорил горячо, убежденно, как о бесспорной теории, давно признанной учеными всего цивилизованного мира.
На меня эти речи не производили впечатления. Я могла согласиться, что некоторые болезни лучше распознаются на скелете, чем в любой другой физиологической системе. Так, различные изменения в костной системе служат прямым указанием, какие именно органы пострадали. Вопреки ходячему мнению, что костная ткань — сгусток минеральных солей, я знала, что она насыщена нервными окончаниями, образующимися не только из ветвей надкостницы, но также из мышечных и кожных тканей, и вместе с сосудами проникающими в глубь кости. Все это и многое другое поддается исследованию и может быть проверено рентгенограммой, физическими и химическими средствами. То, на чем настаивал Юлиан Григорьевич — его вольное изображение общественных взаимоотношений и нравов, якобы запечатленных на скелете, — не могло быть ни измерено, ни взвешено. Источником этих утверждений был домысел, воображение, не знающее границ.
Свое мнение я, конечно, оставила при себе, долг обязывал меня избегать всего, что могло нас поссорить. И на второй, и на пятый, и на десятый день утомительные лекции продолжались. Я терпеливо их выслушивала, делала порой вид, что начинаю понимать достоинства его метода, и скрепя сердце как-то даже сказала, что скелет словно ожил в его руках и они с полуслова понимают друг друга. На это последовал несколько двусмысленный ответ:
— Не все еще уяснили себе, что рентгенограмма насыщена светом и отсветом, одни видят лишь тени, а другие и полутени…
Кого имел он в виду? Неужели меня? С чего это ему взбрело, что мне доступна лишь обратная сторона медали. Впрочем, все равно, никто с ним спорить не станет.
Так же неожиданно пустил он в ход не менее туманный афоризм: