По мере того как я убеждалась, сколь беспочвенны рассуждения подобного рода, во мне крепла решимость ничем не обнаруживать моих подлинных чувств.
— Любопытно… интересно, — насколько позволяла моя врожденная правдивость, заметила я, — но я не стала бы утверждать, что все обстояло именно так и челюсть принадлежала шуту.
Мой собеседник выдержал эффектную паузу и сказал:
— Я бы тоже не осмелился, не будь еще одной любопытной подробности. Я узнал о ней позже, совсем недавно… Рядом с уродом современники похоронили петуха — извечного спутника шута…
Это была моя неудача. За ней последовала другая, напрасны были мои старания и труды, они не могли ее предотвратить. Я изучала объемистые труды антропологов, заглядывала в историю древних и средних веков, пыталась время от времени удивить моего учителя знанием некоторых тонкостей, известных лишь узкому кругу людей. Наука мне не давалась, и всему виной было мое глубокое неверие в полезность наших трудов. Я по-прежнему считала, что Юлиан Григорьевич безнадежно увяз в болоте, его исторические экскурсы — сущая спекуляция, и предпосылки и выводы произвольны с начала до конца.
С такой же терпимостью, с какой я относилась к исследованиям Юлиана Григорьевича, я продолжала заботиться о нем: ограждать его от ошибок, вовремя кормить, напоминать о предстоящей прогулке, передышке и необходимости навестить друзей. Он благодарил за внимание и неизменно поступал по-своему. Я молча сносила его упрямство, в надежде, что войне придет скоро конец и победа достанется мне.
Наше новое исследование не было лишено интереса. Археологи, предложившие его нам, не скрыли от нас ни имени погребенного, ни места захоронения, их удивило обстоятельство исторически и всячески не объяснимое.
На славной новгородской земле, родине веча и свобод, где одиннадцать веков тому назад положено было начало русскому государству, крупных политических деятелей, согласно обычаю, хоронили в фамильных склепах под сводами Георгиевского собора Юрьева монастыря. Во время недавних реставраций исторических мест древнего Новгорода раскопки выявили ниже уровня второго пола монастыря ряд погребений. Вопреки запрету христианской церкви, в могилах были оставлены мечи и сосуды с пищей.
Гробница новгородского посадника Семена Борисовича представляла собой кирпичный склеп, облицованный розовой штукатуркой. Само место захоронения и высокий сан умершего свидетельствовали о его несомненных заслугах, тем более странным казалось, что на ногах посадника, ниже колен, лежала железная цепь из пяти звеньев. То были не вериги, а оковы.
Юлиан Григорьевич возложил на меня обследование скелета. Это был первый экзамен после года совместных трудов, и я не без волнения готовилась к нему. Мне давно уже хотелось блеснуть своим искусством разбираться в тонкостях рентгеноскопии и в чтении рентгенограмм. Время, проведенное в лаборатории, не прошло для меня без пользы. Я многое поняла, научилась видеть на костях то, что не всякий различит, и нередко предугадывала заключение учителя.
— Надо тебе знать, — предупредил меня Юлиан Григорьевич, — что Семен Борисович, посадник новгородский, был сложной фигурой, рентгенологу не грех заглянуть в исторические источники. Соловьев и Костомаров могут многое тебе подсказать.
Я дала себе слово не следовать этому наставлению, не затемнять ясный смысл медицинской науки туманными соображениями истории.
Прежде чем разместить скелет на длинном столе, я исследовала каждую кость на ощупь и на глаз, тщательно изучала ее под рентгеновскими лучами, а в сомнительных случаях пускала в ход пилу. То, что ускользало от всевидящего ока аппарата, выступало потом на рентгенограмме. Черепу я уделила особое внимание, измерила аккуратно турецкое седло — ложе так называемого «дирижера эндокринного оркестра» — гипофиза. Меня всегда поражало, с какой заботой природа окружила этот крошечный орган весом в три четверти грамма, выделяющий десятки жизненно важных секретов. Ни одна железа так не защищена и столь искусно не упрятана, как крошечный гипофиз.
После долгого и старательного изучения скелета я доложила результаты обследования.
Посадник новгородский, судя по состоянию черепных швов и костей, умер примерно шестидесяти лет беспомощным инвалидом. Свойственное этому возрасту слияние всех сегментов грудины и окостенение хрящей ребер, там, где они прикреплены к грудине, осложнилось картиной преждевременной дряхлости. Весь позвоночник болезненно изменен, а грудной отдел с окостеневшей продольной связкой — фактически обездвижен. В двух ребрах сохранились следы давно заживших переломов. В некоторых коротких трубчатых костях встречались признаки такого старческого износа, какого иной раз не встретишь за восемьдесят лет. Некоторые суставы были совершенно неподвижны, а пальцы изуродованы…