Эту девушку он заманил в машину в конце Закатного бульвара примерно тридцать минут назад. Сначала она не хотела садиться, но он помахал потертым банкнотом в пятьдесят долларов, который носил именно на такой случай, и девочка тут же влезла в машину, словно ей натерли одно место чесноком. Она не очень хорошо говорила по–английски и плохо понимала его, но для Бенфилда это едва имело значение. В некотором смысле девушку можно было назвать симпатичной, кроме того, она была из тех отчаявшихся женщин, что еще выходили на панель в такое время. “Тем хуже для нее,– подумал Бенфилд. – Сама виновата, что не читает газет”. Он отвез ее к пустынному паркингу возле одного из супермаркетов, расстегнул на брюках “молнию” и когда девушка наклонилась, чтобы сделать то, что он от нее хотел, он ударил ее так быстро, чтобы девушка не успела крикнуть или уклониться. Пропитанная химикалиями тряпка была извлечена из–под сиденья и плотно прижата к лицу девушки. Другой рукой Бенфилд словно тисками сжимал шею девушки со стороны затылка. “Было бы так легко, так легко,– подумал он,– я мог бы только чуть–чуть сильнее сжать ладони – чуть–чуть, и посмотрел бы тогда, как вылезают из орбит ее глаза, как глаза Бев. Но нет. Ведь Мастер хочет от меня совсем не этого, верно?”
Девушка прекратила сопротивляться через несколько секунд. Он спрятал тряпку, усадил девушку так, чтобы она не сползла на пол, и повел машину на север, к первым холмам гор Санта Моники, чей высокий гребень делил Лос–Анжелес на две части. Он тяжело дышал от радостного возбуждения. Девушке удалось поцарапать ему руку, и на коже темнели две красные полоски. Он следовал божьему гласу, святой воле своего Мастера и Повелителя, он всматривался в темноту за пределами света фар и говорил себе: “Спеши. Нужно спешить, он не любит долго ждать”. Голос его казался тонким, как у ребенка, который не может успокоиться в предвкушении награды за исполненное приказание.
Дорога стала не такой крутой, но продолжала уводить серый “фольксваген” все выше и выше. Время от времени Бенфилд краем глаза видел отблеск городских огней внизу, где старая ухабистая дорога с потрескавшимся бетонным покрытием близко подходила к обрыву. За последние недели он много раз проезжал этой дорогой, но все равно приходилось напрягать все внимание – дорога была очень коварной. В первый раз, кода он привез сюда симпатичную рыжеволосую девушку, которой было не больше шестнадцати, он заблудился и ездил кругами, пока Голос Бога не направил его на верную тропу.
И сейчас Голос снова разговаривал с ним, тихо шепча сквозь свист ветра, называя по имени. Бенфилд улыбнулся, в глазах показались слезы радости.
– Я иду! – крикнул он. – Иду!
Порыв ветра ударил в бок “фольксвагена”, и машина тихо качнулась. Девушка что–то тихо простонала один раз по–испански и замолчала.
В свете фар блеснула новая цепь, протянутая впереди поперек дороги от одного дерева к другому. На ней висела металлическая табличка: “Частное владение – проезд посторонним воспрещен”. Бенфилд с громко стучащим сердцем остановил машину на обочине, выключил свет и начал ждать. Голос казался ему прохладным бальзамом на воспаленном мозге. Теперь он разговаривал с Бенфилдом почти каждую ночь, когда Уолтер лежал на матрасе в своей комнате возле Мак–Артур Парк, находясь в сером пространстве, которое было и не сном, и не бодрствованием. В эти ужасные, полные гнева ночи, к нему возвращались воспоминания.
Ему снилась мать, поднимающая голову с колен чужого мужчины, сжимая в руках огромный пульсирующий пенис, словно питона. Она открывала рот и пьяно кричала: “Убирайся отсюда!” И тогда Голос успокаивал его, охлаждая лихорадку памяти, словно холодный морской бриз. Но иногда даже Голос был не в силах остановить ход ослепительно–пестрого кошмара, разворачивающегося внутри головы Бенфилда. Чужой мужчина ухмылялся и говорил: “Маленький поганец хочет смотреть Бев. Иди–ка сюда, Уолти, гляди, что у меня есть!” И Уолтер–ребенок стоял, словно приколоченный к месту, в дверном проеме, ощущая горячую пустоту в голове, глядя, как чужой мужчина все ниже наклоняет голову матери, пока ее смех не становится глухим. Он смотрит до конца. Губы и чресла слились в какой–то отвратительный узел. И когда они кончили, мать – “старушка Бев никогда не говорит “нет” – отхлебнула из бутылки “Четыре розы”, стоявшей рядом с диваном, потом обняла чужого мужчину и сказала густым голосом: