В ворон стреляли в лесных деревушках не только из-за премии. Стреляли в пронырливых птиц и тогда, когда они нагло вели себя около курятника. Но и там выстрел гремел только один раз — после этого вороны далеко облетали ружья. Сторож курятника порой может утверждать, что вороны чуют порох… Не знаю. Но ружье после выстрела эти птицы помнят очень хорошо…
В Москве, за бывшей Кутузовской слободой, я частенько встречался с многочисленными отрядами ворон. Птицы подпускали меня к себе совсем близко, возмущенно орали мне чуть ли не в лицо и никогда не собирались поспешно покидать свои кучи мусора, которые были для них щедрым обеденным столом.
На следующий день в моих руках появлялась палка. Я держал палку, как держат настоящее охотничье ружье, но наглые самоуверенные птицы вели себя точно так же, как день назад. Тогда я прицеливался в ворон ружьем-палкой, останавливался, замирал, как перед выстрелом, и затем громко кричал: «Пиф-паф!»
Разве можно было удивить московских ворон, знакомых с праздничными салютами, жалким подобием несостоявшегося выстрела… Конечно, нет… иногда вороны только передергивались и недоуменно отступали от меня, как отступали мы перед невменяемым человеком.
И наконец, в нарушение всех и всяких городских постановлений, в руках человека появлялось ружье, но хорошо вычищенное и давно не стрелявшее (на всякий случай я помнил утверждение сторожа, будто вороны чуют порох; там, около курятника, старик действительно подсыпал себе в карман немного черного пороха и убеждал меня, что после такой меры предосторожности набеги грабителей тут же прекращались). Я с ружьем, но птицы реагируют на него точно так же, как на вчерашнюю палку.
Приходилось и стрелять на территории города, с опаской забыв последующие неприятности… Все. Теперь вороны облетали ружье чуть ли не за версту, но не помнили человека, который стрелял, — я приходил снова без ружья, и птицы, хотя и вели себя теперь более осторожно, все-таки подпускали меня…
Возможно, сразу же после нанесения обиды, вороны и шарахались от каждого, встречи с невооруженными людьми не подтверждали опасность — и птицы больше не боялись случайных прохожих.
Но снова ружье появлялось возле ворон — с моим ружьем шел другой человек, он отличался ростом, одеждой — и птицы, познакомившиеся с выстрелами, кидались в сторону.
Мне не хотелось бы утверждать, что вороны запомнили именно металлический предмет — для стреляных птиц и ружье, и палка становились одинаковым сигналом к бегству. Пожалуй, осторожные птицы скорей запоминали позу человека, его движения, которые и в наших глазах отличают поведение безоружных и вооруженных людей.
Выяснить, чуют ли вороны порох, насыпанный в карман, мне так и не удалось… Но только что, говоря об осторожности этих птиц, употребил понятие — «обида» — «сразу же после нанесения обиды»… Так, наверное, в этом и была разница между поведением гагар, которые почти тут же возвращались в родное озеро, и поведением других животных, в которых стреляли неподалеку от рабочих поселков, больших сел и шумных деревень.
На таежном озере не было выстрелов и гагары не теряли собрата, опасность не переходила в обиду, не причиняла боль и не оставляла поэтому у птиц неприятной памяти…
Лебедям же, медведям, лосям была нанесена обида, причинена боль — заряды достигали цели, наносили ранения или отнимали у стаи, стада, небольшой группы животных их собратьев. И лебеди, и лоси, и волки, и медведи, и вороны по-своему отнеслись к обиде со стороны человека.
Воронам была причинена боль. Но боль узнала только одна птица — она последний раз рванулась вверх и судорожно забилась на земле…
За шумом взметнувшейся стаи трудно было разобрать, издала ли умирающая ворона предсмертный крик, который ее сородичи и могли принять как приказ запомнить опасное место и опасное существо… А может быть, другие птицы получали предупреждение, отметив не совсем обычное поведение собрата, который навсегда расстался с ними… Но так или иначе, вороны хорошо запомнили опасность… «Пуганая ворона и куста боится» — не здесь ли собрал наш народ в немудреную строчку весь опыт общения с осторожными птицами…
Но вороны умели запомнить не только опасное место — они оставляли в своей памяти и непосредственный источник угрозы. Если бы эти птицы походили на лебедей и далеко облетали место трагедии, то так благополучно существовать они бы не смогли… В Москве не так много свалок уличного мусора, а в тайге не на каждом шагу деревни. Нет, место кормежки бросить нельзя — и вороны остаются за прежним обеденным столом, но теперь зорко следят за своим врагом.