— Вы что больные, что ли… Хотя что удивляться, сначала, животных мучили, а как испугались, что Европа прознали, на людей перешли?
— Прав, тысячу раз прав! Действительно, Европейцы и вообще весь цивилизованный мир просто дар речи потеряли, узнав об этой живодерни, ну а люди…, а что люди, я был слуга закона…, верой и правдой служил, дальше этих строк в уголовном кодексе не видел, да и смотреть не хотел и права не имел, так и в ВУЗах учат — не ваше дело, почему и зачем… — Сталин и себя-то не очень любил, далеко не всегда был, не только справедлив, но и прав по отношению к людям, что его мало смущало при принятии решении, но какое-то внутреннее, очень трепетное отношение в необходимости быть справедливым, и чуть ли не защитником беззащитных тварей и детей, всколыхнуло в нем нечто, сродни неприязни к этому человеку.
Вдруг он вспомнил мелкие подробности из общения в бытность того следователем по его собственному уголовному делу, какие-то подловатые уловки, маленькие пакости, вот это очевидное показное превосходство в создавшемся положении, когда он арестант СИЗО не мог быть равным ему, хотя и чувствовал себя выше морально и даже нравственно.
Тогда Хлыст не мог зацепить его ни на чем, понимал проигрышность своей позиции, слабость, а точнее отсутствие фактов, из-за чего должен был уже отпустить, хотя бы под «подписку о невыезде», но продолжал держать, а в конце устроив, на профессиональном языке «прожарку» — запихнул сегодняшнего «брата» по несчастью в «пресс-хату» [27]где того били, как боксерскую грушу, пытаясь выколотить признание, хоть в чем-нибудь.
Почему-то память Ивана имела свойство выборочности и, предпочитая забывать плохое, акцентировала свое внимание, при разглядывании прошлого, на положительных моментах. Таковых оказалось всего два: следователь признал тогда свою несостоятельность, даже извинился, пообещав, что больше никогда не будет поднимать тему этого обвинения, даже, если она снова всплывет, но она и не могла появиться на горизонте…
Сейчас он смотрел на этого странного, с его точки зрения, человека, в общем-то честного, просто не умеющего проигрывать, забывая при этом, что на кану не просто его гордыня, а судьба человека:
— Странный ты, Андрей Михайлович, человек, не понять мне тебя…
— Мшо выыыымоот?… — Услышанное удивило, подумалось: «О как зацепила коварная травка!», он переспросил, из чего стало понятно, что все в порядке с человеком, а вот с речевым аппаратом не важно.
Осознав, что Иван ничего не понимает, пенсионер следственного комитета, вынул из кармана черный карандаш и маленькие, аккуратно нарезанные кусочки бумаги, воспользовавшись которыми, написал:
— У меня с дикцией проблемы — гортань же!
— Ну и что?! До этого-то понимал…
— Я сам не понял как — другие не понимают. Врачи только бол. — мен. могут…
— А как же я тебя понимал-то?
— ??? Х.З. (Хто его знает) … Может телепатия?
— Ладно…, но я все же скажу…: ты либо себе свое мировоззрение соткал из буковок своего любимого уголовного кодекса, который и определяет для тебя границу между добром злом, либо совсем увлекся борьбой с понятным только тебе одному определением зла, где какие-то люди, типа твоих начальников этого самого зла творить не могут… — Хлыст с удивлением обратил внимание на правильно поставленную речь с красивыми оборотами, с совершенно отсутствующими словами паразитами, ругательствами, постепенно начиная понимать, что настоящий Сталин совершенно не такой, каким старается выглядеть.
27
(Камера, где под «крышей» оперативных сотрудников СИЗО собираются арестованные, наиболее дерзкие, давно пошедшие не только против воровских традиций, но и забывших все человеческое. Обычно это преступники, которым, в связи с их положением нечего терять, как им кажется, и таким образом они стараются заработать защиту работников СИЗО, выбивая показания из других арестантов, заставляя отказываться «правильного», по тюремным меркам, образа жизни)