Как может думать только о них и нисколько о себе?! Вот так рождаются кумиры, полубоги, легенды, хотя он только человек — был, есть и будет. Если бы все были, как он, то он смог бы быть более свободным, менее занятым, а главное мы более здоровыми, и чаще ремиссирующими — якобы временно выздоравливающими. Но не мы выздоравливаем, а «он» — это подлое, коварное, паразитирующее на людях существо, затаивается почему-то в организме, по ему одному известным причинам, хотя бывает так, что затаившись, не находит в себе более сил, что бы выползти снова!
Что пугает его, или гонит прочь? Почему он так не исчезает у меня…, пока не исчезает?! Я хочу, что бы произошло и у меня, я хочу выздороветь, даже не знаю зачем и не важно на сколько времени! Мне всегда будет мало времени и мало жизни! Господи, как же я слаб! Только о себе! Как же он, этот внешне тщедушный человек, Илья, может только о них…, о нас?! Я ничтожество, а он…, он Твоя милость и милосердие в одном лице, но и на него обижаются, но и его ругают, и его поджидают опасности, и он когда-нибудь заболеет чем-то и когда-нибудь покинет этот мир. Наверняка таких, как он Ты встречаешь Сам! Господи помилуй!» — и ни одна другая мысль не посмела перебить эти размышления, переворачивающие глыбу за глыбой в сознании этого несчастного человека, совершенно по-иному выстраивая и его собственное мировоззрение под воздействием происходящего, и разве это не чудо?!..
Прием окончился вместе или одновременно с «процедуркой», хотя по ее тяжести и самой причине ее проведения, подобный уменьшительно-ласкательный тон сам по себе не уместен!..
Если узнать этих, прошедших только что перед глазами врача и пациента, людей поближе, начать с ними, хотя бы переписываться, сколько же можно познать о душе человеческой, обычно скрытой для постороннего, даже пристального взгляда, а если аккуратно вклиниться в их общение с другими страдальцами, которым многие живут, умирая, но поддерживая других, то осветится ваше сердце, светом и теплом не виданным, дарованным душам только прохождением мучений, осознанием близости Боженьки, собственной бесстрастной конечности, причем не такой, как хотелось бы самому, но спасительной, единственно нужной, ведь, что бы исправить что-то, приходится и потрудиться, и сил потратить, и себя в чем-то перебороть. А ведь целая жизнь человеческая, ложащаяся своими событиями, ежедневным выбором, ошибками, поступками в основание будущего, так же и обоснование его при честном подходе…
— Уффф…, ну что Ваня, отстрелялся, дорогой мой?…
— Да я то что…, вот ты — эээт даааа! Никогда такого не видел, как же ты все это способен выдерживать?!
— Да этоооо… — сегодня легкий день, никто ведь не знал, что я выйду…
— Легкий?!.. Стыдно мне вот так на таком то фоне, развалившись тошноту эту переваривать в себе, сколько ж ты в себя вобрал то!
— Ладно, бабка старая, распричитался, сейчас платочек повяжу… Господь оценит… Ты что-то хотел сказать о ком-то, я подзабыл…
— А! Точно! Нашел я тут «несписанную торбу», мусорок один…
— Кто?
— Да следак…, следователь, который меня в свое время прессовал…
— Да прости ты ему — Господь нам всем Судия!
— Да неее — не то! Здесь он, это его в реанимацию отправили…
— Иии?…
— Да скорефанились мы…
— Ваня…, с тобой все нормально? Ну-ка дайка, я раскладку по фарму посмотрю, может тебе не то прописали?
— Да неее… Все пучиком, просто проникся я к нему. Бедолага он, так-то порядочный мент… тьфу ты! Человек он порядочный, да только бросили все…
— И что же ты хочешь?…
— Ну…, помочь — может зачтется, как ты говоришь…
— Да ну! Ты, да о Боге задумался?! Зачтется, Ваня, зачтется обязательно… А я то чем могу?
— Пойдем, хоть посмотрим…
— Да у меня дел невпроворот! А…, будь по-твоему…
Врач катил кресло — каталку впереди себя с задумчивостью всматриваясь в оголенный затылок друга детства: «Что там в этой буйной головушке происходит?! Зачем ему это нужно, ведь ни о ком никогда не заботился — ни семьи, ни детей, ни родителей не помнит…, ах, сирота-сиротушка, и что вышло с него, а ведь сердце то доброе, да только от других добра никогда и не видевшее…» — Сталин и сам понять не мог, что им движет. Бывали моменты, когда он сам хотел вызвать в себе прежнюю неприязнь к Андрею, но получалось, как-то мягко, скорее, с оправданием, с апломбом извинения самого себя: «Виноват же я, а не он, ведь я преступник, а он слуга закона! И почему мне показалось, что жизнь свою он не прожил, а профукал — он пользу принес, от таких, как я защищал…, кого только не понятно! Это я проср. л свою жизнь, с чем я пришел к ее концу, что я могу передать, да и ведь некому! Даже сердцем своим не поделился ни с кем! И я еще его осуждаю, да он ангел, по сравнению со мной…, хотя, если и ангел, то Илюха…».