В самолете после стакана вина и обычного пассажирского обеда он спокойно уснул, зная, что надо лететь часов семь без посадок, – и сразу же, как показалось ему, проснулся в состоянии лютой тревоги. Самолет был еще в воздухе, но уже звучало по бортовому радио сообщение о предстоящей посадке в
Сеуле – значит, проспал он весь перелет – черноволосые напудренные стюардессы пошли с любезными улыбками по рядам, проверяя, все ли пристегнуты ремнями.
Нет, в Сеуле ему нельзя было выходить, его кто-то ждал на выходе из аэропорта, притаившись за одним из бетонных выступов. Келим мгновенно покрылся потом и стал вытираться бумажной салфеткой, оставшейся после обеда в кармашке переднего кресла. Он очень редко убивал сам: только в тех случаях, когда клиент бывал настолько слабоволен и труслив, что, несмотря на свое согласие умереть, никак не мог решиться взять в руку протянутый ему цветок орхидеи. В таких случаях Келим внезапным движением накладывал руку на голову клиенту и ломал ему шейный позвонок. И никогда он при этом не заглядывал в глаза убиваемого, как любили это делать некоторые другие демоны из их отдела…
Но сейчас Келиму почему-то представилось, что в последнем взгляде его жертв было то необходимое знание, которое оказалось бы спасительным теперь для него самого. И если бы это знание он смог бы каким-нибудь образом перенять, впитать в себя и затем, раскаявшись, в безудержном порыве вины упасть перед
Господом, то Он вмиг изменил бы участь и человека, и его извечного врага на этой одной из самых малых капелек Своего мироздания… Но палачи никому не поведают, даже Богу, о жгучих радостях своего ремесла и ни за что не отдадут другим ни одежды, ни драгоценностей с тела казнимых – они поделят все это между собою, бросая жребий.
Келим пробирался по проходу к багажному отделению в хвост самолета, где лежала ручная кладь пассажиров. Народ уже был на ногах в нетерпении скорее выбраться к трапу, и Келиму пришлось с извинениями протискиваться меж пассажирами. Один из них, высокий человек с седыми висками и черными широкими бровями, словно наведенными углем, мимоходом скользнул взглядом по лицу Келима, и он мгновенно весь сжался и с откровенным яростным вызовом уставился на человека… Однако тот равнодушно отвел свои глаза, шагнул мимо и еще долго стоял спиною к Келиму, почти притиснутый к нему в предвысадочной толчее. Келим, успокоившись, благополучно пробрался к багажному отсеку.
Там уже никого не было, вещи все разобрали, на полке оставался только целлофановый мешок Келима, перевязанный крест-накрест оранжевой капроновой веревкой. В этом мешке ничего не было, кроме грубого брезента, которым обычно укрывали ящики с рыбой, да пары рабочих перчаток, залепленных рыбьей чешуей. Засовывая пакет глубоко под самую нижнюю полку, чтобы его не было видно, Келим с усмешкой подумал о своем компаньоне, Ноа Омуари, который ждет его возвращения и не знает, бедняга, где сейчас находится быстроходный катер, на котором напарник отвез груз рыбы… Еще раз выглянув сквозь занавески и убедившись, что последние пассажиры топчутся уже у самого выхода в следующем отсеке, Келим сам тоже влез под нижнюю полку и, выйдя из своего телесного состояния, превратился в некую заплатку на пахнущем рыбой брезенте, который лежал, свернутый много раз, внутри целлофанового мешка.
Он не решился выйти в Сеуле и тем же самолетом вернулся на Гавайи, однако ясное ощущение того, что за ним кто-то постоянно следит, вдруг появившееся в нем со времени телефонного разговора в Санта-Фе с д. Нью-Йорком, с тех пор уже не покидало его ни на минуту.
Уничтожение демонов смерти было предназначено осуществить самим же демонам смерти. Следуя логике и законам демонария, так и должно было быть. Могучая организация заканчивала свой путь, ликвидируя кадры, самоуничтожаясь, – и это не потому, что ослабели ее устои, а потому, что просто пришел срок, и о том, что когда-нибудь так будет, мне, ангелу времени, было известно давно.
С того дня как Сын поведал Своему Отцу, сколь тяжко умирать человеку, и было, наверное, принято решение уничтожить смерть. Я не занимался непосредственно убийством, моей деятельностью было распространение чувства одиночества, безнадежности и печали, что приводило в конце концов к самоубийству. Я преуспел в своем скромном деле, и князь видел это.
И все же почему именно мне, непосредственно не входившему в высшие структуры органов, он поручил, когда настало время, организовать уничтожение самых могучих демонов смерти? Видимо, следующим ходом этого Мирового Игрока предусматривалось пожертвование рядом крупных фигур, что было вызвано каким-то глубоким расчетом. (Или же – полным отчаянием, своеобразной истерикой игрока, проигрывающего партию.)
Обо всем этом я мог бы рассказать бывшему товарищу по допотопным нашим похождениям, находясь столь близко от него, но законы нашего ведомства исключали подобное проявление чувств… Князь собирался предать всех нас – что ж, если это ему удастся и через это он что-то для себя получит – его право. И я тоже, организуя последнее свое дело, не откроюсь ведь своим древнеангельским друзьям, которых собираюсь уничтожить… Ибо таков закон, на котором построился этот мир, выкраденный нами у Отца… Каждый за себя.
Один противу всех… О, я хорошо знаю, на край какой бездны приводит это, – недаром я столько лет прослужил демоном одиночества…
Когда я выполню поручение – убью смерть, – кто же тогда убьет меня? Ибо закон демонария, который не может быть никем нарушен, даже тем, кто его создал, гласит: кто убивал, тот должен быть убит. Бедняга Келим, так же как и я, знает об этом – но для него стало совершенно невыносимо неизведанное им чувство приближения его собственной смерти. Я наблюдаю за его судорожными метаниями в Последние Дни, постоянно следуя за ним. И сейчас он – заплатка на брезенте, а я – зеркальная чешуина рыбы, прилипшая к одной из рабочих рукавиц, которые Келим зачем-то повез в ручном багаже с Гавайев до Сеула вместе с брезентом, положенным в целлофановый мешок.
Вернувшись в Гонолулу, он предпринял отчаянный шаг – словно попытался как можно ближе подойти к жерлу действующего вулкана, чтобы выброшенные из него раскаленные каменные бомбы, летящие по крутой траектории, не упали бы ему обратно на голову. Он все же решил довести давно начатое против Френсиса
Барри дело до конца. В глубинном сознании он ощущал словно слабое дуновение человеческой надежды, которой никогда не предавался раньше: не могут же они совершенно не считаться с моим происхождением и уничтожить словно собаку ведь я же состоял в конце концов на службе в карательных органах которые должны были наказывать этих гордецов возомнивших себя способными устроить рай на земле пользуясь украденными у Бога знаниями – ведь вся мера исправительных страданий для этого человечества наполнялась нашим трудом и творчеством, считал Келим, так что мы, согрешившие ради любви к земной женщине, были направлены на свою малоприятную службу также во исполнение искупительно-исправительного труда. Надо потрудиться еще – и тогда может быть…
Келим решил-таки вручить орхидею американскому летателю, но стал готовиться к этому делу довольно неосторожно и поспешно… Прежде всего ему надо было выманить американца из миссии Уллы Паркконен, занимавшей одну из вилл на берегу океана, на краю живописной лагуны. Финская учительница самые первые практические уроки по полету проводила в воде, в условиях невесомости, плавая с учениками по заливчику в масках с дыхательными трубками.
Подкравшись сзади, Келим навалился на плывущего вслед за другими новичками
Френсиса Барри и, захватив его за шею, увлек в глубокий боковой отросток подводного грота. Келим затащил слабо сопротивлявшееся тело американца в пещеру и там, в темноте, включил подводный электрический фонарь. В ярком луче вспыхнувшего света мелькнули желтые, голубые, чернополосатые рыбы, и среди их порхающих стаек в кипении воздушных пузырей повисло, широко разведя ноги в ластах, опрокинутое вниз головою тело американца.