— Ага.
— И когда ты слышишь, как кто-то другой играет на флейте, ты думаешь о звуках, что они — «красивы».
— Ну, так.
— Однако, бывает такое, что услышав один и тот же звук, кто-то подумает, что это красиво, а другой человек так может и не подумать.
— Это же само собой разумеется!
— И тут — то же самое, Хиромаса!
— Что?
— Короче! Один лишь звук флейты сам по себе не красив. Он просто есть, как есть камень или ветка дерева. А понятие «красота» рождается в сердце человека, который слышит своими ушами этот звук!
— Хм…
— Поэтому, хотя звук флейты это всего лишь звук флейты, в сердцах одних слушателей он заставляет родиться понятие «красота», а в других — не может заставить.
— Хм.
— Красота — это сю!
— Ох…
— Когда ты увидел тот падающий лепесток сакуры, ты подумал, что это красиво, твое сердце было затронуто, и тогда в твоем сердце родилось сю под названием «красота»!
— Ну-у…
— Вот в чем дело, Хиромаса! И «пустота, ничто», о котором говорится в учении Будды, это то же самое!
— О чем ты?
— Согласно учению Будды, в основе всего, что существует в этом мире, содержится пустота…
— То, что в Сутре Сердца говорится: «Форма это и есть пустота»?
— Да. Некий предмет здесь находится, но он возникает только потому, что у смотрящего на него в сердце есть представление об этом предмете!
Хиромаса помолчал.
— Недостаточно того, чтобы сакура просто здесь цвела. Понятие красоты возникнет только тогда, когда это цветение увидит Хиромаса. Однако недостаточно того, чтобы просто здесь сидел Хиромаса. Должна быть сакура, должен быть здесь Хиромаса, и в тот момент, когда сердце Хиромасы будет тронуто цветением сакуры, только тогда и возникнет понятие «красота»! Другими словами, гм… В этом мире самые разные вещи существуют потому, что они трогают сердце с помощью «сю»… — закончил Сэймей.
— Сэймей! Ты всегда, глядя на сакуру, думаешь такие запутанные вещи? — разочарованно сказал Хиромаса.
— Не запутанные.
— Сэймей! Будь проще! Если ты увидел упавший лепесток сакуры и подумал, что он — красивый, достаточно просто так и подумать: «Красиво». А если подумал, что он чудесный, то и думай просто так: «Чудесно». И этого хватит!
— Вот как… Чудесно, значит? — пробормотал Сэймей, и сжал губы, задумавшись над чем-то.
— Эй, Сэймей! Что с тобой? — окликнул Хиромаса внезапно замолчавшего Сэймея. Но тот не ответил.
— Эй! — собрался было еще раз позвать его Хиромаса, но тут:
— Вот как! — воскликнул Сэймей.
— Что «вот как»?
— Сакура.
— Сакура?
— Сакура это и есть сакура. Мы же только что об этом говорили! — Но от слов Сэймея Хиромаса только еще больше запутался.
— Хиромаса, спасибо тебе!
— За что мне спасибо-то?
— Ты ведь мне рассказал про сакуру! Я тебе говорил, что сакура это всего лишь сакура, я говорил, а сам я этого не замечал!
Хиромаса ничего не понял, но кивнул:
— Вот как…
— Дело в том, что со вчерашнего вечера одно дело занимало мои мысли. И я все сомневался, что же это такое, но теперь-то я, наконец-то, понял, что и как следует сделать!
— Сэймей! Ты о чем?
— Я тебе потом все объясню. Но прежде, позволь тебя кое о чем попросить?
— О чем?
— На третьем проспекте, к востоку живет монах по имени Титоку. Не мог бы ты к нему сходить?
— Да это легко. А зачем мне идти к этом монаху Титоку?
— Ну, он только зовется монахом, а на самом деле он — онмёдзи из провинции Харима. Три года назад он приехал оттуда, и теперь живет в Столице. Ты сейчас сходи к нему и спроси следующее.
— Что?
— Спроси: «Где сейчас обретается преподобный мэтр Согю?»
— И?
— Скорее всего, он тебе ответит, что не знает. А ты не отставай. Сейчас я напишу тебе записку, и если он откажется отвечать, что ты эту записку передай монаху Титоку, пусть он сразу же при тебе эту записку прочитает.
— И что тогда будет?
— Наверное, он сразу же тебе все расскажет. И ты тогда прямо сюда возвращайся, пожалуйста. А я до тех пор окончу все приготовления.
— Приготовления?
— Приготовления к нашей поездке.
— Куда?
— В то самое место, которое тебе объяснит монах Титоку.
— Я толком не понимаю, Сэймей!
— Потом поймешь. А сейчас послушай, Хиромаса, я забыл тебе сказать: ни за что не говори монаху Титоку, что это я тебя послал!
— Почему?
— Да он и так поймет, и без твоих слов, когда прочитает записку. Прошу тебя! Не называй моего имени, когда ты будешь говорить с монахом!