Болезнь начинается с мелочей. Сначала становится трудно выдерживать чужой взгляд: слишком непривычно быть наблюдаемым, а не наблюдающим. Всё чаще возникает ощущение дежавю, ведь вы уже прожили сотни, тысячи маленьких жизней. Вы начинаете скучать по всеведению и всевидению, вас раздражают прикованность к одной точке и люди, чьи слова вы не успели расслышать. С бессмертными, как оказывается, куда проще иметь дело, чем со смертными. Если вам в голову приходят такие мысли, значит, недолго осталось до приступов.
Приступ может начаться внезапно, в любое время и в любом месте. Как инфаркт. Помните детскую игру, когда вы повторяете вслух какое-нибудь безобидное слово типа «альбом», пока оно не станет казаться незнакомым и странным? Такое же ощущение вдруг у вас вызывает окружающий мир. Вы перестаёте понимать, как он функционирует, зачем нужны предметы вокруг вас, что означают слова, которые вам говорят. Со стороны это заметно не будет, хотя сами вы в течение нескольких минут, пока приступ не пройдёт, будете чувствовать себя школьником, стоящим в страхе и ступоре у доски перед строгой учительницей. Только растерянность и паника.
Вот один из приступов, запомнившихся мне лучше других. Ночь. Мы разговариваем.
— Так что ты думаешь?
— О чём?
(Пока всё нормально. Мы лежим в темноте, в постели, голоса сами собою делаются тише, глуше. Окна плотно зашторены, поэтому глаза долго привыкают к темноте. Это не первый раз, когда она поднимает тему работы. Обычно я отхмыкиваюсь чем-то неопределённым, но сейчас она, кажется, настроена довести разговор до конца.)
— Об отпуске.
— В смысле?
— В прямом. Я хочу отдохнуть. Уехать куда-нибудь.
(Для историка XXI века Лиза крайне редко смотрела сеансы. Она говорила, что сеансы мешают думать, и предпочитала аналитическую, компаративистскую работу с уже собранным материалом. Это повредило её академической карьере, но теперь я вижу, что Лиза была умнее меня. Она всегда берегла границы между собой и работой. Потому и устала от неё быстрее.)
— Окей.
— Ну а ты?
— Я не знаю.
(Я всё ещё не различаю, где потолок и стены. Детское ощущение: кровать как будто парит посреди огромной черноты, и ты боишься, что сейчас она перевернётся и скинет тебя прямо в ничто.)
— Ты не знаешь? Ты не поедешь со мной?
— Не знаю, у меня много работы. Мне прислали ещё три фрагмента из 83-го, я к ним пока не притрагивался. Это недели две. Потом я хотел сесть за статью, о которой я тебе рассказывал.
(Я не вижу лица Лизы, только слышу её мягкий голос где-то справа. От лежания слегка немеют ноги и руки)
— …
— Я понимаю, о чём ты говоришь. Но я работаю с сеансами, мне меньше приходится иметь дело с людьми.
— Вот именно! Вы все как будто окуклились, залезли в свою скорлупу. И иногда подаёте оттуда сигналы. Когда ты в последний раз разговаривал с кем-нибудь живым дольше десяти минут?
(Моё лицо сползает куда-то влево и вниз, я не отличаю левую руку от правой.
Забавная иллюзия: я знаю, что она пройдёт, стоит мне только пошевелиться. Но двигаться пока не хочется.)
— Ха, ты бы видела отдел антропологии. От них ответа на сообщение ждёшь неделями.
— Мне не смешно. Помнишь, как мы познакомились?
— Да, при Гитлере.
(Я забыл, с какой стороны от меня шторы. Темнота в комнате не проясняется. Я шевелюсь, но руки всё ещё кажутся странными, чужими.)
— Я ещё тогда подумала, какой это всё фальшак, пусть и реальный. Что было бы лучше забыть мёртвых и оставить их в покое, а не глумиться, изучая их под лупой.
— Это всё твоё религиозное воспитание.
(Не знаю, как у меня получается шутить — я не чувствую своих губ. Комната стала виднее, но лучше бы она этого не делала: вещи приходят в движение и вливаются в общий круговорот, как только пытаешься на них сконцентрироваться. Мой голос — единственное, в чём я уверен.)
— Я не шучу. Я хочу отдохнуть. Меня всё раздражает. Конференции, где тебя не слушают. Вечные новинки, о которых забывают через месяц после изучения. Коллеги-невротики, которые избегают смотреть тебе в глаза. Хочу отдохнуть.