Сама технология тогда ещё не стала повсеместной. Индивидуальные сеансы, наподобие того, что подарили моему деду, становились популярнее, но всё ещё считались слишком дорогим развлечением, сами фрагменты стали длиннее, подробнее, с меньшим количеством шума и цифровых помех. Коммерческий потенциал изобретения вот-вот предстояло открыть: через пару лет первые компании начнут использовать сеансы как бесхитростную ярмарочно-туристическую забаву, показывая зрителям бессобытийные уличные сценки из прошлого: толпу на вокзале, офисных работников на выходе из небоскрёба. Сложные сеансы, воспроизводящие важные события или частную жизнь исторических личностей, пока ещё оставались в полном распоряжении учёных.
Вот я — переминаюсь среди стайки однокурсников. Мы бестолково топчемся у голой белой двери, за которой находится комната для просмотра, и нервно перешучиваемся. Для многих это будет первый сеанс в жизни. Для меня тоже, но история про моего деда, рассказанная с некоторыми незначительными изменениями, зарабатывает мне нечто вроде репутации знатока. В другом конце стайки стоит красивая одногруппница Лиза, в которую я уже по уши влюблён, но пока только вежливо здороваюсь. Рядом с ней ещё три человека с хорошим настроением и громким смехом — непреодолимое препятствие для моей стеснительной натуры. Пока я обдумываю наиболее естественный способ передвинуться в другую часть пространства и невзначай приклеиться к её компании, приходит преподаватель-аспирант с ключами и скучающим лицом.
Нас запускают внутрь, в большой и абсолютно пустой зал: сплошные тёмносерые стены, мягкий ровный свет, устланный мягким ковром пол, на котором не слышны шаги. Аспирант раздаёт мягкие линзы и наушники и параллельно проводит инструктаж. Мы — гости, люди внутри — это герои сеанса, это общепринятая терминология, привыкать к которой лучше начать уже сейчас. Могут возникать помехи из вокселей — трёхмерных пикселей, это нормально. Кроме того, нам должны показать не просто один сеанс, а целый триптих.
Первый сеанс — гордость филологического факультета и всех пушкинистов страны: семь минут из последней дуэли Пушкина, один из самых старых фрагментов, вычисленных на данный момент в мире. Второй — двадцать с лишним минут из оттепельной Москвы, быт семьи, только что заселившейся в хрущёвку на Новых Черёмушках. В конце нам покажут подарок немецких коллег: Гитлера, занимающегося сексом в ночь с 17 на 18 апреля 1945 года.
Одиннадцать минут. Аспирант терпеливо выжидает, когда закончится гул из шуток, и снисходительно добавляет, что для нас это хороший повод поучиться профессиональной выдержке историка: не отвлекаться на порнографическое содержание голограммы, а, например, рассмотреть интерьер, записи на столе и отметить другие важные детали. Я слушаю вполуха, потому что пялюсь на Лизу, стоящую напротив, и пытаюсь восстановить по памяти расположение трёх родинок вверху её левой груди, скрытых сейчас за блузкой, но основательно изученных мной по фотографиям во всех соцсетях, где я смог её найти.
Тем временем все вставляют линзы и разбредаются по залу. Свет в комнате медленно затухает, и несколько секунд мы стоим в полной темноте. Потом вокруг начинает белеть, слух заполняется шумом ветра, предметы начинают приобретать очертания. Я стою на небольшой поляне, покрытой глубоким снегом, блёкло-голубым в свете надвигающихся сумерек. Слева — простой забор, чуть вдалеке — чёрный лес, три берёзы стоят поблизости. Два человека методично вытаптывают рыхлый снег. Рядом на небольшом расстоянии друг от друга лежат две шинели — дуэльный барьер. Повсюду виднеются полупрозрачные фигуры других студентов — так зрители сеанса отображаются друг для друга, чтобы не было случайных столкновений.
Подальше, рядом с дорогой, скрытой кустами, стоят сани и видна фигура, кутающаяся в шубу. Кто-то догадливый соображает, что это Пушкин, и через секунду к нему уже бежит вся группа. Их слабые, призрачные силуэты удивительно органично смотрятся посреди холодного синего пейзажа.
Я остаюсь смотреть на секундантов. Они ёжатся от мороза и сильного ветра, шмыгают носами, высоко задирают ноги, чтобы припечатать очередную порцию снега. Меня почему-то завораживают их движения — такие узнаваемые и естественные, но оттого и выглядящие ещё более странными. Нет ничего удивительного в том факте, что два с половиной века назад люди так же дрожали от холода, как сейчас, но наблюдать это воочию — обескураживающее зрелище.
Они слишком реальны, и именно поэтому в их реальность мозг поначалу отказывается верить. Данзас и д’Аршиак выглядят актёрами на съёмочной площадке костюмного фильма, а не настоящими секундантами на пушкинской дуэли.