Из ступора, вызванного этим нехитрым парадоксом, меня выводит женский голос.
— Странно, снег не чувствуется, а всё равно хочется поднять ноги повыше. (Это она. Не тупи, скажи что-нибудь.)
— Да, даже жалко, что в сеансах нет осязания. Как в стриптизе — смотреть можно, трогать нельзя.
(Господи. Шутка из тех, что при воспоминании вызывают жгучий стыд, но Лиза, кажется, позволяет себе рассмеяться. Трудно сказать, насколько её покоробило моё дурновкусие: в силуэтах, которыми мы являемся, лица практически не видны. Впрочем, это можно счесть и за преимущество. Пусть она в отрыве от внешности оценит мой живой ум, широкий кругозор, остроумие и другие блестящие качества интересного собеседника.)
— Значит, ты тоже не побежала смотреть на великого поэта? Мы тут главные нонконформисты?
(Правильно, задавай вопросы. Щепотка иронии, чтобы не выглядеть занудой).
— Конечно. Толкаться в толпе, только чтобы разглядеть иней на бакенбардах?
Пфф.
(Она подыгрывает — хороший знак.)
— Пфф, не то слово.
(Лёд тронулся. Молчание, скрип снега. Пока я думаю, чем бы продолжить разговор, Лиза вдруг спрашивает:)
— Тебе тоже кажется, что в этом всём есть что-то… отталкивающее?
— Не знаю. Может быть, но меня почему-то завораживает. Я сейчас думал о том, что они все похожи на актёров фильма.
— Точно! Как будто в костюмах. Слышал про теорию, что все сеансы — постановка правительства?
— Э-э, что?
— Серьёзно. Некоторые реально верят, что сеансы снимают на фоне зелёного экрана, а содержание согласовывают с тайным мировым правительством. А Барьер установлен, как раз чтобы никто из очевидцев ничего не мог опровергнуть.
— Ха, какой бред. Но у тебя красивый голос, он почти что придаёт этому смысл.
(Втащил-таки комплимент — неплохо. Она смеётся. Надо рискнуть, пока не повисло неудобное молчание.)
— Э-э, не желаешь ли прогуляться к реке? Осмотреть пейзаж, пахнущий грядущим убийством?
(Ещё юмор. Хорошо. Я слышу улыбку в её голосе:)
— Да, главное руки выставить, а то врежемся в стенку зала. Так мы идём в сторону от главного действия и хихикаем, глядя друг на друга, — два привидения с вытянутыми руками посреди русских снегов. Но дойти до конца комнаты мы не успеваем. Пространство вновь чернеет, быстро и резко сужается.
Вдалеке появляется светлое пятно, и к нему устремляются фантомы наших однокурсников. Всё, что находится за пределами фрагмента, остаётся в нейтральной темноте, как в съёмочном павильоне.
— А. Там квартира в хрущёвке.
— Стоит посмотреть? Или ещё поболтаем тут, в темноте? (Конечно, поболтаем в темноте. Пожалуйста.)
— Вообще-то, это просто маленькая квартира. Моя прабабушка жила в такой, пока её насильно не переселили на глухую окраину, а якобы аварийный дом не снесли. Перед переездом она сфотографировала каждый уголок квартиры и часто показывала мне альбом, когда я была маленькой… Мне кажется, поэтому я и начала сама фотографировать, когда выросла, — хотелось иметь что-то подобное, свои воспоминания перед собой на бумаге.
Она фотограф — отмирающее хобби в эпоху сеансов. Кому нужны слепки старых мгновений, когда ранее недоступное прошлое оживает на глазах? Я цепляюсь за интересную тему, и мы с Лизой болтаем всё время, что наша группа изучает хозяев и интерьер квартиры в Черёмушках в 1958 году. Больше всего я хочу, чтобы это продолжалось вечно. Увы, второй сеанс идёт всего двадцать минут, так что вскоре мы переносимся в куда менее интимный фюрербункер. Но тут нам обоим становится интересно, и мы подходим к основной группе с преподавателем. Аспирант рассказывает, какими усилиями удалось вычислить этот сеанс.
Бункер, в котором Гитлер прятался последние месяцы войны, был потом почти полностью разрушен. Сканнеры тем не менее раскопали кусок бетонного пола и разыскали мебель, на основе которых удалось реконструировать несколько минут из жизни Гитлера и Евы Браун, хотя и с большим количеством помех. Открытие было сделано немецкими историками в прошлом году, а копия передана в дар историческому факультету. Этот короткий фрагмент европейские психологи уже успели изучить вдоль и поперёк, в корпусе работ о сексуальной жизни Гитлера появились десятки новых гипотез. «Кроме прочего, — добавляет аспирант, назидательно подняв палец, — благодаря этому сеансу был раз и навсегда опровергнут миф о том, что у Гитлера было одно яичко».