Спокойно, степенно, как солидная дама, направляющаяся на заседание кружка книголюбов при женских курсах, Пэтти поднялась по лестнице и подошла к закрытой двери ванной.
— Стэнли! — окликнула она мужа, одновременно снова повернув ручку двери. Никогда раньше Пэтти так не пугалась: она не хотела прибегать к помощи ключа. Воспользоваться им означало бы сжечь за собой все мосты. Если Всевышний не исправит положения до того, как она вставит ключ, Он уже никогда его не исправит, в конце концов времена чудес давно миновали.
Но дверь была по-прежнему заперта, размеренная капель — единственное, что отозвалось на ее оклик.
Рука дрожала, ключ звякал по плашке замка и, наконец, после долгих блужданий угнездился в замочной скважине. Она повернула ключ и услышала, что замок щелкнул. Пэтти нашарила стеклянную ручку. Она снова выскальзывала из ее ладони — не потому, что дверь была и теперь заперта, а потому, что ладонь была вся в поту. Пэтти стиснула ручку двери, повернула ее, затем толкнула дверь.
— Стэнли! Стэнли! Стэн…
Она устремила взгляд на ванну с синей занавеской, отдернутой к душу из нержавеющей стали, и имя мужа оборвалось у нее на полуслове. Пэтти вперила глаза в ванну, лицо ее вмиг посерьезнело, как у ребенка, когда он впервые пришел в школу. Через какую-то секунду она закричит, ее услышит соседка Анита Маккензи, услышит и позвонит в полицию, в полной уверенности, что в дом Урисов ворвались грабители и убивают хозяев.
Но сейчас, на одно мгновение, Пэтти Урис просто застыла на месте, стиснув пальцы, бледные на фоне темной хлопчатобумажной юбки. Лицо серьезное, строгое, глаза огромные. Но вот выражение этой почти святой строгости начало меняться. Зрачки расширились, рот раскрылся, и появилась гримаса ужаса. Пэтти хотела закричать и не смогла. Крики раздирали ее, но не могли вырваться из горла.
Ванная была освещена лампами дневного света, очень яркими. Никаких теней не было. Все вырисовывалось отчетливо, невозможно было что-то упустить из виду. Вода в ванне была ярко-розового цвета. Стэнли лежал, прислонившись спиной к задней стенке. Его голова, с отверстыми незрячими глазами, была запрокинута, причем так далеко, что короткие черные волосы касались спины между лопатками. Рот у Стэнли был широко открыт точно пружинная дверца. На лице застыло выражение адского ужаса. На краю ванны лежала пачка бритв «Жилетт». Стэнли вскрыл себе вены от запястья до локтевого сгиба, а затем перерезал их поперек на обеих руках у запястий, отчего на каждой руке появились кровавые заглавные буквы «Т». Порезы на руках в резком дневном свете были цвета пурпура. Потом показалось, что обнажившиеся сухожилия и связки напоминают куски дешевой говядины.
На кончике блестящего хромированного крана появилась водяная капля. Она назревала и тяжелела, сверкая при свете лампы. И наконец сорвалась. Кап!
Перерезав себе вены, умирающий Стэнли смочил кровью указательный палец правой руки и написал одно-единственное слово на голубых плитках над ванной. Три огромные шатающиеся буквы. От третьей буквы шел зигзагообразный след. Пэтти поняла, что, написав это слово, рука Стэнли скользнула в ванну, где она и теперь лежала в воде. Пэтти подумала, что Стэнли, вероятно, сделал эту надпись в полуобморочном состоянии. Последнее впечатление об этом мире. Слово взывало к ней:
ОНО
Еще одна капля сорвалась в ванну.
Кап!
Нервы у Пэтти не выдержали. Наконец она обрела голос. Глядя в мутные мертвые глаза мужа, она закричала во весь голос.
2
РИЧИ ТОУЗНЕР ПРИНИМАЕТ ПОРОШОК
Ричи казалось, что все нормально, пока не началась тошнота. Он выслушал, что сказал ему Майк Хэнлон, говорил в ответ толковые вещи, ответил на вопросы Майка и даже сам задал ему несколько вопросов. Он смутно сознавал, что говорит одним из своих коронных голосов — не тем странным и вызывающим, какой он иногда имитировал на радио, но полнозвучным, пылким, доверительным голосом. «Со мной все в порядке», — как бы утверждал этот голос. Выходило просто великолепно, но это был всего лишь обман, как и другие голоса.
— Ты много помнишь? — спросил Майк.
— Очень мало, — ответил Ричи и запнулся. — А впрочем, думаю, достаточно.
— Приедешь?
— Приеду, — ответил Ричи и положил трубку.
Некоторое время он сидел у себя в кабинете за письменным столом и смотрел в окно на Тихий океан. На воде играли двое ребят, пытаясь встать на сёрфинговые доски, но проехать по волне у них не получалось. Прибой был очень слабый.
Дорогие настольные кварцевые часы с инициалами Л.Е.Д., подаренные представителем компании звукозаписи, показывали время и число: 17.09, 28 мая 1985 года. Прошло, наверно, еще часа три после того, как позвонил Майк. Уже темно. Ричи почувствовал, как по спине пробежал холодок. Надо что-то делать, нельзя так сидеть, дела не ждут. Сначала, разумеется, поставил пластинку. Он не искал ее, а просто взял первую попавшуюся. В шкафу хранилась не одна тысяча пластинок. Рок-н-ролл составлял такую же неотъемлемую часть его жизни, как и голоса. Без музыки Ричи было трудно что-либо делать; чем громче она играла, тем лучше. Пластинка, которую он извлек наугад, оказалась ретроспективной. Марвин Гей из группы «Моутаун», которую Ричи называл «группой мертвецов», запел «До меня дошли слухи».
«…и ты не знаешь, как я разузнал…»
— Неплохо, — сказал Ричи. Он даже слегка улыбнулся. На самом деле, ничего хорошего в этой музыке не было, она как-то не грела. В ней не было былого моутаунского задора.
Ричи стал собираться домой. В какой-то момент в течение следующего часа ему показалось, будто он умер, но перед смертью ему так и не дали сделать последние деловые распоряжения, не говоря уж о том, чтобы позаботиться о собственных похоронах. И все-таки он чувствовал себя в ударе. Он попробовал позвонить знакомой в бюро путешествий, честно говоря, не рассчитывая застать ее на работе. Удивительно, она оказалась на месте. Ричи сказал, что ему нужно, а его знакомая Кэрол Финн попросила уделить ей хотя бы минут пятнадцать.
— Одну, Кэрол. Я вам должен одну, — пошутил Ричи. В последние три года они перешли с официальных обращений — мистер Тоузнер и миссис Финн — на дружественные — Ричи и Кэрол, что было забавно хотя бы потому, что они общались только заочно.
— Хорошо, верните мне долг, — сказала Кэрол. — Вы можете изобразить Кинки Брифкейса, того бухгалтера-чудака?
Без паузы, сразу экспромтом — ведь если промедлишь, начнешь подбирать в уме нужную интонацию, обычно голос не сымитируешь — Ричи произнес:
— Алло, говорит Кинки Брифкейс из бухгалтерии отдела сексконсультации. Тут на днях приходил один тип, интересовался, что самое неприятное. — Ричи слегка понизил голос, ускорил ритм, подпустил развязности. Это был явно голос американца, но в то же время он вызывал образ недавно поселившегося в Штатах богатого англичанина, по-своему очаровательного и в то же время несколько обалдевшего от американской жизни. Ричи не имел ни малейшего представления, кто такой Кинки Брифкейс, но был уверен, что тот всегда носил белые костюмы, читал «Эсквайр», пил из высоких бокалов и пахнул шампунем с кокосовым запахом. — Я ему объяснил: «Самое неприятное — это когда вы пытаетесь втолковать вашей маме, как вы его подцепили от гаитянки. Ну, всего хорошего, до встречи. Это был Кинки Брифкейс, бухгалтер отдела сексконсультации». Если у вас проблемы, милости прошу.
Кэрол Финн чуть не визжала от смеха.
— Потрясающе! Великолепно! Мой знакомый не верит, что вы изображаете эти голоса. Говорит, у вас есть какое-то приспособление вроде фильтра.
— Просто талант, милочка, — сказал Ричи, переключаясь с голоса Кинки. — Меня так распирает талант, что приходится затыкать все отверстия на теле, чтобы из них не полилось, как из этого… Ну, словом, вы меня понимаете.
Кэрол снова закатилась визгливым смехом, и Ричи закрыл глаза. Он почувствовал головную боль.
— Будьте лапочкой, постарайтесь исполнить мою просьбу. Вам ведь нетрудно, — сказал он, снова переключаясь, и положил трубку.