Все три полки аптечки были забиты пузырьками и пузыречками, банками и баночками, бутылками, емкостями, упаковками с таблетками, пилюлями. Глядя на все это богатство, легко представлялся филиал крупной аптеки…
Эдди Каспбрак зашел в ванную, размахивая голубой сумкой. Положив ее на край раковины и расстегнув молнию, он принялся неверной рукой сгребать туда пузырьки, сосуды, тюбики, ингаляторы, пульверизаторы. В таком состоянии отобрать самое необходимое было сущим наказанием. Лимит времени не оставлял возможности задумываться. Выбор, с точки зрения Эдди, был жесток в своей простоте: либо жить и здравствовать, либо умереть от испуга, не успев ответить на вопрос «в чем дело?»
— Эдди, — окликнула его снизу Мира. — Эдди, что ты там де-э-э-лаешь?
Эдди бросил в саквояж очередную коробочку. Аптечка теперь была почти пуста, за исключением Мириного мидола. Эдди начал застегивать молнию, помешкал, прихватил и мидол — она купит себе еще.
— Эдди, — раздалось уже на пути к ванной.
Эдди застегнул молнию и вышел, помахивая сумкой. Он был коротышкой с робким, кроличьим выражением лица. Волосы изрядно поредели, то, что еще оставалось, торчало в беспорядке. Увесистая сумка пригибала его к земле.
— Что ты де-э-э-лаешь?
У Эдди не хватало духу признаться самому себе, что он женат на собственной матери. Мира Каспбрак была колоссом. Пять лет назад, когда они поженились, Эдди время от времени посещала мысль, что потенциал роста жены за пределами его представлений; уж на что необъятной казалась его мать, но Мира… Она казалась еще внушительнее, когда поднималась по лестнице. При движении ее белая ночная рубашка колыхалась на груди и бедрах. Лицо без косметики белело и лоснилось. Мира выглядела сильно испуганной.
— Я должен ненадолго уехать, — заявил Эдди.
— Что значит «ненадолго»? Кто это звонил?
— Ничего, — отрезал он, резво обогнув ее, и устремился к стенному шкафу. Поставив сумку на пол, он открыл дверцу и сгреб с вешалки полдюжины одинаковых черных костюмов, выделявшихся среди прочей одежды, как грозовое облако на ясном небе. В будни он носил темный костюм. Эдди нагнулся, вглядываясь внутрь шкафа; на него пахнуло антимолем и шерстью. Подтянув к себе сумку, он побросал в нее отобранное.
Над ним нависла тень колосса.
— В чем дело, Эдди? Куда ты собрался? Ответь мне!
— Я не имею права тебе сказать.
Мира стояла, беспокойно следя за ним и пытаясь решить, что бы еще спросить или сделать. Она было даже подумала, не закрыть ли его в чулане, пока он не успокоится, но никак не могла заставить себя сделать это, хотя определенно была в состоянии: у нее было преимущество в три дюйма и в добрую сотню фунтов. Но… она так ни к чему и не пришла, поскольку то, что происходило, было ни на что не похоже. Ее, пожалуй, меньше удивило бы зрелище нового цветного телевизора с большим экраном, плывущего по гостиной.
— Ты не можешь уехать, — услышала она собственный голос. — Ты обещал мне автограф Аль Пачино. — Бог знает какая бессмыслица, но все же лучше, чем ничего.
— Ты его получишь, — отрезал Эдди, — но поедешь за ним сама.
О Господи, вот еще новости…
— Я не могу. Я… никогда…
— Так надо, — прервал он Миру. Теперь Эдди отбирал ботинки. — Черт! Здесь нет ни одной подходящей пары.
— Мне тоже малы мои платья! Они слишком жмут в груди!
— Долорес перешьет, — безапелляционно заявил он. Отобрав две пары, он помедлил, затем бросил их назад, нашел пустую коробку, засунул в нее добротные черные ботинки, бывшие в употреблении, но выглядевшие вполне сносными. Когда зарабатываешь на жизнь извозом, мало того — в Нью-Йорке, мало того — известных богачей, внешний вид должен быть соответствующим… Ботинки, конечно, долго не протянут, но… на поездку их хватит. А уж по приезде он займет… Скажем, у Ричи Тозье.
Вдруг нахлынула звенящая тьма, и ему стало трудно дышать. Эдди с ужасом подумал, что уже упаковал эту чертову аптечку, совершенно забыв о самом важном — аспираторе, лежащем в кабинете наверху.
Чемодан лязгнул застежкой. Эдди оглянулся на Миру, стоявшую посреди холла с прижатыми как у астматика к груди руками. Шея жены напоминала короткую толстую колонну. Мира потерянно взирала на Эдди, и этот взгляд мог бы в другое время вызвать у него жалость, но теперь его сердце сдавливалось беспокойством за самого себя.