Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди панически осознал, что, упаковав всю чертову аптеку, он оставил самую важную вещь: свой аспиратор — там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.
Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее, как будто у нее был приступ астмы. Она уставилась на него, на лице у нее был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы ее, если бы у него самого не наполнял бы сердце ужас.
— Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да? Какая у тебя беда?
Он подошел к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что в руках был приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что она не отойдет. Но когда лицо его чуть не врезалось в мягкую засаду из ее грудей, она отступила… в страхе. Когда он миновал ее, она разрыдалась несчастными слезами.
— Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или еще куда-нибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!
Он посмотрел на часы на столе у лестницы. Двадцать минут десятого. Клерк в Дельте сказал ему сухим голосом, что он уже опоздал: последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа — в восемь двадцать пять. Он позвонил в Американтранс и выяснил, что последний поезд на Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов «Кейп Код Лимузин» на Арлингтон-стрит. «Кейп Код» и компанию Эдди «Ройал Крест» на протяжении многих лет связывало полезное и взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу Каррингтону в Бостоне обеспечил ему передвижение на север — Буч сказал, что для него будет приготовлен «Кадиллак». Так что поедет он с шиком, без занудного клиента, сидящего на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов кокаина, или то и другое вместе.
Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди — так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.
— Эдди?
Девять двадцать. Еще полно времени, чтобы поговорить с ней, полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под магнитиком на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец — нехорошо, но так вот было еще хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома…
Иногда дом — это место, где лежит твое сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что дом — это место, где тебя всегда должны принимать, когда ты идешь туда. Увы, это также место, откуда тебя не хотят выпускать.
Он стоял на лестнице, наполненный ужасом, тяжело дыша, и смотрел на свою рыдающую жену.
— Пойдем вниз, я расскажу тебе, что могу, — сказал он.
Эдди поставил сумку с лекарствами и чемодан с одеждой у двери в холле. Потом ему вспомнилось что-то еще… как бы призрак его матери: она уже много лет была мертва, но он все еще часто мысленно слышал ее голос.
«Ты знаешь, Эдди, когда у тебя промокают ноги, ты всегда простужаешься — ты не как другие, у тебя очень слабый организм, тебе надо быть осторожным.
Вот почему ты должен всегда надевать галоши, когда идет дождь».
В Дерри часто шел дождь.
Эдди открыл шкафчик у выхода, снял с крючка свои галоши, где они аккуратно висели в полиэтиленовом пакете, и положил их в чемодан с одеждой.
Молодец, Эдди.
Он и Мира смотрели телевизор, когда случился весь этот бардак. Он взял телефонную трубку и вызвал такси. Диспетчер сказал, что оно будет через пятнадцать минут. Эдди ответил, что нет проблем.
Он положил трубку и взял аспиратор сверху плейера «Сони». Я потратил пятнадцать сотен баксов на стереосистему, чтобы Мира не пропустила ни одной записи Барри Манилоу, подумал он, а затем почувствовал внезапный прилив вины. Он купил роскошную стереосистему по тем же самым причинам, что и этот небольшой дом на Лонг-Айленде, где оба они болтались, как две горошины в банке: потому что это был способ смягчить, утешить мать, чтобы не слышать ее мягкий, испуганный, часто смущенный, но всегда непреклонный голос; он как бы говорил ей: «Я сделал это, ма! Посмотри на все это! Я сделал это! Теперь, пожалуйста, ради Христа, заткнись хоть на время!»