— Значит, дело не только в том, что ты делаешь что-то не так? Я искренне пытаюсь понять тебя прямо сейчас, и делаю на этот раз непредвзято.
После озарения с мамой я понимаю, что была слишком осуждающей и видела все только поверхностно. Обман — это неправильно, и я никогда не буду колебаться в этом, но что заставляет кого-то обманывать? Это могло случиться с кем угодно?
Это не самая приятная мысль, которая стоит того, чтобы обдумывать ее. Я всегда называла мошенников холодными и бессердечными, безразличными и эгоистичными... но мама была просто забыта и жаждала внимания, отчаянно стремилась почувствовать, что она важна для кого-то. А что же за история у Андерсона?
— Не знаю, — наконец говорит он. Тихая боль в его голосе заставляет меня волноваться за него.
Это впервые. Я никогда не была ярой поклонницей Андерсона. Меня бесит, что мне теперь не все равно.
Выражение его лица уязвимо, как будто он ненавидит себя так же сильно, как Джейн ненавидит его. Хотя, если в этой истории с садовником есть какой-то смысл, она не имеет права ненавидеть его, если не ненавидит себя.
— Значит, ты не любил ее? — спрашиваю я. — А как же Лидия?
Он пожимает плечами.
— Я продолжаю думать, что должен любить их, потому что иначе, зачем бы я хотел видеть их больше одного раза, верно? Папа и Моника были вместе много лет, и он нашел ее, когда не должен был. Я просто... я продолжаю думать, что упущу что-то лучшее, если перестану искать.
Под всей этой его скользкой натурой скрывается намек на романтика. Она там — погребена глубоко под всеми его недостатками и неосмотрительностью, но его романтичная натура там, собирает пыль под обломками.
— Могу я внести предложение? — спрашиваю я.
Он снова фыркает.
— Держать член в штанах, когда я с другой девушкой? — интересуется он, хотя это звучит больше с ненавистью по отношению к нему, чем ко мне.
— Ну, типа. Но я больше думала о том, чтобы ты побыл один некоторое время. Никакого секса. Никаких женщин. Просто сосредоточься на себе и выясни, чего хочешь ты, вместо того чтобы пытаться найти это в ком-то еще.
Некоторое время он молчит, потом, наконец, смотрит на меня.
— Ты подсыпала отраву в мое пиво? — спрашивает он меня вполне серьезно, сбивая меня с толку. — Я умираю? — добавляет он.
В его глазах неподдельное беспокойство, что доказывает, что он не шутит.
— Какого черта ты спрашиваешь?
Он прищуривает глаза.
— Почему ты так добра ко мне, вместо того чтобы ходить кругами, грозить пальцем и насмехаться надо мной за то, что я снова обманываю?
Меня передергивает.
— Ты рисуешь очень мерзкую картину.
— Я и не пытался. Говорил же, что это то, чего заслуживаю, и ты одна из немногих, кто действительно может выбить из меня все дерьмо. Так почему ты так мила со мной?
Выдохнув, я пожимаю плечами.
— Мама. Вини ее. Она взяла и испортила всю мою внутреннюю ярость, так что потерпи сопливую версию меня минуту. Подумай над тем, что я сказала. Это то, что сделала после того, как потеряла руку. Мне потребовалось некоторое время, чтобы смириться с тем, кем я была и чего хотела в жизни. Встречаться с кем-то в то время было невозможно. Если ты ищешь недостающую часть себя, тебе точно не найти ее в бесконечной веренице женских прелестей, как бы сильно ты не извивался и не старался проникнуть в самое женское естество.
Он выгибает бровь.
— По крайней мере, ты не утратила способности рисовать яркие образы.
— Это, мой грёбаный сводный брат, все никак не исчезнет. — Я похлопываю его по плечу, он закатывает глаза, но я замечаю легкую улыбку, которая растягивает его губы.
— Как я узнаю, что готов? — спрашивает он. Он задает вопрос так тихо, что я едва могу его расслышать. — А что, если это именно я?
Угнетающая мысль. Когда-то я считала, что размышления Андерсона так же глубоки, как чайная ложка дождя в период засухи. Теперь... Ну, теперь мне кажется, что хожу с пеленой на глазах, поскольку вижу вещи только в одном измерении. По правде говоря, мне кажется, что я видела только то, что хотела видеть.
— Мой отец немного поэт и романтик, как тебе хорошо известно. — Мне совсем не хочется упоминать, что его последний роман был со свечами и надувной куклой в гостиничном номере. — Он всегда говорит, что больные и развратные личности продадут свои души злу. Но остальные из нас — просто ущербные души, ищущие искупления, которого, как нам кажется, мы не заслуживаем.
Он кривит губы.
— Я представляю, как он говорит это в своих дурацких увеличительных очках.