Шестого июня 1838 года Оноре расстается с Миланом и едет во Францию. По возвращении из предыдущего путешествия по Италии его ожидало известие о смерти госпожи де Берни, теперь новый траур: седьмого июня в нищете скончалась госпожа д’Абрантес. В этот день он пересекал Альпы. Бальзак давно не встречался с гордячкой герцогиней: когда-то был ее любовником, потом правил ее воспоминания и с тех пор относился с умеренной нежностью. За два или три месяца до своей смерти она жаловалась Оноре на его безразличие: «Я хотела бы, наконец, знать, друзья мы или люди, которые вот-вот станут врагами. Середины не бывает». Теперь он чувствовал за собой некоторую вину: не был на ее похоронах, тогда как Шатобриан, Гюго, Дюма, госпожа Рекамье проводили ее в последний путь.
Бальзак напишет Ганской: «Из газет вы узнаете о печальном конце бедной герцогини д’Абрантес. Она закончила свои дни так же, как закончила свои Империя». Он не склонен сравнивать преданность Лоры де Берни, подарившей ему исключительную любовь, и основанное на интересе чувство Лоры д’Абрантес, видевшей в нем прежде всего известного литератора, чьи советы могли оказаться полезными. Ушла его любовница, чьи объятия были горячи и чьи руки отныне – только прах.
Оноре был подавлен, размышлял над тем, что еще одной жизнью вокруг него стало меньше, что его собственные дни тоже, наверное, сочтены. Он так нуждался в женском внимании! Но Зюльма Карро – только друг, а госпожа Ганская – скорее миф, предмет мечтаний. Если бы эта полька согласилась оставить мужа и последовать за ним, не обращая внимания на пересуды! «Я постарел, – поделится он с ней, – понимаю, что нуждаюсь в спутнице, и каждый день сожалею об обожаемом создании, что спит на деревенском кладбище недалеко от Фонтенбло [госпожа де Берни]. Я не могу поехать к сестре, которая так меня любит, – страшная ревность ее мужа все портит. Мы с матерью не подходим друг другу. Остается искать поддержки в работе, тем более что у меня нет дружеской поддержки семьи, а это именно то, к чему я хотел бы прийти. Удачная, счастливая женитьба, увы! Я почти потерял на это надежду, хотя, кажется, лучше, чем кто-нибудь другой, скроен для жизни у домашнего очага… Жизнь моя будет прожита напрасно, я с горечью думаю об этом. Нет должной славы, и с этим приходится смириться… Природа создала меня исключительно для любви. Только она одна понятна мне. Я – неизвестный Дон Кихот».
И по привычке уже вновь яростно обрушивается на упреки, коими полны ее письма: «Cara, хотел бы, чтобы вы объяснили мне, чем я заслужил обращенную ко мне в вашем последнем письме такую характеристику: природное легкомыслие вашего характера? В чем это легкомыслие? В том, что двенадцать лет я без передышки работаю над огромным литературным творением? В том, что шесть лет знаю только одну привязанность? В том, что я двенадцать лет тружусь день и ночь, чтобы расплатиться с неимоверными долгами, коими я обязан своей матери – она навязала мне их своими неумеренными расчетами? Или в том, что, несмотря на нужду, я еще дышу, пишу, а не бросился в воду? В том, что беспрерывно работаю, безуспешно пытаясь тратить меньше времени на этот каторжный труд? Объясните! В том, что я бегу любого общества, любых торговых предприятий ради того, чтобы предаться моей страсти, моей работе, чтобы сладить с долгами? В том, что вместо десяти книг пишу двенадцать? Или в том, что они выходят нерегулярно? Или в том, что я пишу вам неизменно настойчиво, с невероятной легкостью добывая вам очередной автограф? Или в том, что я не остаюсь в Париже, а еду в деревню, чтобы у меня было больше времени на работу и я бы тратил меньше на жизнь?.. А может, в том, что, несмотря на несчастья, я сохранил веселость и совершаю вылазки в Китай и на Сардинию?.. Легкомыслие характера! Вы похожи на того буржуа, который, увидев, как Наполеон вертится туда-сюда, обозревая поле сражения, сказал: этот человек ни минуты не может оставаться на месте, он не знает, что ему делать… Сделайте одолжение, пойдите посмотрите на портрет бедного мужика, взгляните на широкие плечи, грудь, лоб и скажите: вот самый постоянный, самый надежный человек, в чьем характере нет никакого легкомыслия! Это будет вам наказание!»
Это письмо отправлено из Севра: едва вернувшись во Францию, Оноре уехал пожить на приобретенной им земле. Во время его отсутствия здесь хорошо и быстро потрудились каменщики. Теперь на холме возвышался дом с зелеными ставнями и тремя комнатами, одна над другой, на каждом этаже. Мебели почти не было. На стенах Бальзак написал углем: «Здесь – обшивка из паросского мрамора. – Здесь, на потолке, роспись Делакруа. – Здесь ковер от Обюссона. – Здесь – двери как в Трианоне». Магия слов. Этот дом – часть его мечтаний. Из окон открывался великолепный вид на стоящий ниже Париж и окутанные дымкой холмы Медона. Обещают, что через год железная дорога соединит Версаль со столицей, и, заплатив десять су, за десять минут можно будет перенестись из буколического Виль-д’Авре в гущу городской суеты. Земля оказалась глинистой, из-за того, что дом расположен на холме, она сползала вниз, и ни одно дерево не могло удержаться. Пришлось укреплять ее камнями. Когда Оноре шел проведать свой сад, у него в руках всегда были камешки, которые он бросал под ноги, чтобы не скользить. Но он был очень доволен своим владением и подумывал начать разводить экзотические растения. Почему бы не построить парник и не засадить его ананасами? Тысяч сто, например. В Париже они продаются по двадцать франков за штуку, он готов отдавать свои по пять, прибыль и так окажется немаленькой, даже если принять в расчет расходы на постройку, обогрев, содержание парника. Есть чем загладить неприятные воспоминания о неудаче с сардинскими рудниками! «Самое замечательное, – будет вспоминать Теофиль Готье, – что мы вместе искали на бульваре Монмартр лавочку, где будут продаваться эти ананасы, которые были только в проекте. Она должна была быть выкрашена в черный цвет с золотой сеточкой, на вывеске огромными буквами написано: АНАНАСЫ ИЗ ЖАРДИ». И добавит: «Бальзак уже видел эти сто тысяч ананасов, ощетинившихся хохолками зубчатых листьев над большими золотыми клетчатыми шишками под огромными хрустальными сводами. Он видел их, сам рос в этом теплом парнике, страстно распахнутыми ноздрями вдыхал тропический запах. Когда же опускался на землю и, облокотившись о подоконник, смотрел, как на пустынные склоны тихо падает снег, едва находил в себе сил расстаться с этой иллюзией».
Сногсшибательная «ананасная» затея пополнила череду других, столь же многообещающих и столь же бесплодных мечтаний. По странной прихоти судьбы, как только Бальзак пробовал заработать деньги иначе, чем пером, его начинание проваливалось. Но на этот раз мог бы совмещать новую деятельность с писательской. Впрочем, романы по-прежнему приносили немного, и он попытался переключиться на пьесы. Конечно, диалоги удавались ему хуже, чем анализ чувств или описания, но пьесы, пользующиеся успехом у публики, оплачиваются хорошо, а такое сочинение – дело нескольких часов. Ради экономии времени придется нанять «негров». За ним будет канва, за ними – все остальное. У него уже есть около двадцати набросков, лучший сюжет одобрен Жорж Санд. Это «Старшая продавщица». Поразмыслив, он решает переименовать ее в «Школу семейной жизни», превратить из комедии в мелодраму. К совместной работе привлекает молодого писателя Шарля Лассайи, которого Людовик Алеви охарактеризовал так: «Большое туловище, увенчанное огромным носом! Вперед! Нос идет, дурак за ним».
Принимая у себя Лассайи, Бальзак предупредил: «Не ждите здесь обычной жизни, в Жарди живут только ночью, днем все спят, кроме меня, так как у меня много дел и сплю я мало». В час ночи вновь прибывший был неожиданно разбужен слугой в ливрее, который сообщил, что хозяин просит его просыпаться. В столовой на столе стояли котлеты и шпинат. Когда новичок уже наслаждался крепким кофе, появился Бальзак, торжественно ступавший в своем любимом монашеском одеянии. «Начнем!» – приказал он. Проводив коллегу в другую комнату, добавил: «Пишите, „Школа семейной жизни“. До семи часов утра Оноре мерил комнату шагами, диктуя ошеломленному юноше наброски сцен, обрывки диалогов. Наконец остановился и удалился. Вошел слуга и возвестил: „Господин просит вас ложиться спать“. В полдень его вновь подняли. Опять котлеты, шпинат, кофе, работа. Через несколько дней Лассайи был без сил, ничего не соображал и в ужасе бежал. Извиняясь, он писал Бальзаку: „Вынужден отказаться от работы, которую вы мне столь милостиво доверили. Я провел ночь, пытаясь придумать что-нибудь достойное вашего плана. Не осмелился сказать это вам лично, но не могу больше попусту есть ваш хлеб“».