Я вынужден писать тебе, не имея возможности тебя увидеть, так как легкое недомогание не позволяет мне покинуть Сент-Пелажи. Я слышу громкий шум: на минуту я отложу письмо, можешь пока сходить прогуляться.
…Вот я и вернулся. Это всего лишь подрались карлисты {60}, с некоторых пор эти люди все время дерутся, не то, чтобы кто-то отстаивал свою честь, — дерутся из-за бытовых дрязг, из-за денег.
Итак, я в Пелажи, прелестном месте, где людям обычно не до развлечений. Но я здесь развлекаюсь, хотя бы из духа противоречия. Даю тебе слово, что пансионат Жиске вполне меня устроил бы, если бы подчас мысль о доме, то есть о моей семье, не нарушала очарования моего столь сладостного уединения!..
Если не считать этого, тюрьма не оставит у меня неприятного воспоминания — напротив, вот только сейчас, в эту минуту, мне хотелось бы иметь несколько больше чернил: чернильница моя пуста, и это очень мне мешает, вынуждая меня то и дело обмакивать в ней перо, что мне весьма надоело; не будь этого, кажется, я всем был бы доволен. В здешнем пансионате я работаю раза в четыре больше, чем дома. На меня наседает, меня терроризирует толпа граждан, требующих, чтобы я сделал их портрет.
Я удручен, расстроен, огорчен, обижен тем, что у тебя нашлись причины, которые не дают тебе прийти навестить твоего друга Гуапа {61}, по прозванию Гаргантюа. Видно, я создан для прозвищ, потому что с первого дня моего появления здесь, поскольку людей больше заинтересовала моя карикатура, чем мое имя, — ко мне прилипло прозвище «Гаргантюа». А вообще-то, наверно, ты не поверишь, что я вот уже сутки пишу тебе это письмо. Короче, сейчас я вновь принялся за письмо, которое вынужден был вчера прервать ввиду прихода посетителей и затем ввиду обеда у Жоффруа, который оставит памятный след в ряду пиршеств твоего Гуапа.
Господин Филипон спрашивал у меня, не знаю ли я какого-нибудь пейзажиста-патриота. Я назвал ему Каба́ и Юэ {62}, второго — на случай, если Каба́ еще не вернулся. Прошу тебя ответить мне сразу же, потому что у него (у Филипона, разумеется) весьма срочное дело к ним. Не забудь дать мне адрес того или другого, чтобы можно было им написать.
С нетерпением жду твоего ответа. Сразу же сообщи мне насчет Каба́ и Юэ.
Мое почтение твоей семье
Впоследствии Домье старался запечатлеть на бумаге свои воспоминания о Сент-Пелажи. На одном рисунке он изобразил политических заключенных, смотрящих из-за тюремной решетки как поднимается в небо воздушный шар с датами Трех славных дней: 27–28–29 июля. На другом рисунке мы видим троих заключенных. Сидящий на переднем плане читает своим товарищам по заключению газету «Трибюн». Если верить Шанфлёри, на рисунке изображены гравер Леруж, адвокат Ландон и писатель Масс. Но поскольку Ландон в то время был на свободе, более вероятно, что здесь перед нами — Леруж, Масс и сам Домье.
Как бы то ни было, у него оставалось свободное время, и заключенный Оноре Домье выполнил в тюрьме серию причудливых рисунков «Воображение». По мере того как они создавались, Рамле уносил эти рисунки, которые сам литографировал и при этом, к сожалению, снижал их выразительность.
14 января 1833 года «Шаривари» опубликовала первую литографию из серии «Воображение»: «Старая консьержка тешит себя мечтами о счастье, которое сулит ей выигрыш в лотерее». «Шаривари» следующим образом представила серию читателям:
«Добавим несколько слов, которые, несомненно, усилят благосклонность наших подписчиков к сценам серии „Воображение“. Их автор, господин Домье, рисует их в тюрьме. Этот молодой художник был осужден в 1832 году на шесть месяцев тюрьмы и 500 франков штрафа за прекрасную карикатуру под названием „Гаргантюа“».
В конце января 1833 года Домье вышел из Сент-Пелажи, преисполненный самого страстного воодушевления. Теперь он уже был сердцем и умом — зрелый человек. Многочисленные портреты, которые ему, хоть и против воли, пришлось исполнять, уступая просьбам товарищей по заключению, подтвердили его умение с помощью острого, как нож, карандаша раскрыть сущность человеческого лица. Робкий литограф времен «Политических безумцев» или же «Короля Пето» сразу овладел мастерством портретиста.
Еще до пребывания в Сент-Пелажи Домье несколько раз пробовал свои силы на поприще искусства физиономической характеристики, и эти пробы карандаша были замечены.
8 марта 1832 года под псевдонимом Рожлен появилась литография «Маски 1831 года». Здесь литографическое искусство еще слабовато, по рисунок уже выполнен в энергичной манере. Некоторые маски, например маска военного министра Сульта, с ее почти геометрическими линиями и планами; маска Кератри{63}, с опущенными веками и странно наморщенным носом над раскрытым ртом; маска Дюпена{64}, где рот, похожий на куриную гузку, символизирует ораторское искусство адвоката — отличные портреты-шаржи. И все же эти пятнадцать физиономий еще несколько неподвижны, скованны и, в конечном счете, довольно стереотипны. Гибкость, живость, которых им недостает, мы обнаружим в первом из серии погрудных портретов, украшенных вымышленными гербами, — в портрете Шарля Ламета.