Изданные Рикуром «Фантазии» почти не сохранились, но от этого периода нам остались две литографии, подписанные Домье: обе были опубликованы журналом «Силуэт»{30}. Это были рисунки в стиле Шарле. В духе куплетов Беранже, как привыкли буржуа, они славили овеянную порохом доблесть солдат времен Республики и Империи.
Первая литография не лишена интереса. На поле битвы, в дыму, гренадер заряжает свое ружье. С презрением смотрит он на пролетевшее мимо ядро, которое вот-вот врежется в землю в нескольких шагах от него. Внизу характерная подпись: — «Ступай своей дорогой, свинья!»
Другая литография называется «Старое знамя». Рисунок этот далек от совершенства. Крестьянин — персонаж известной песни — с нежностью прижимает к сердцу трехцветное знамя, которое в ту пору воспринималось прежде всего как знамя Революции.
Революция исподволь подтачивала старое здание бурбонской монархии, с таким трудом отстроенное заново.
Национальная гвардия, освиставшая Карла X, была расформирована — это открывало дорогу восстанию. В провинциях вспыхивали загадочные пожары. Распущенная палата бурлила. «Она была вновь водворена на сцену лишь с помощью баррикад, под звон колоколов, провожавших в последний путь безвестных покойников, — водворена детьми народа в грязной одежде»[2].
Дипломатический корпус уже не скрывал своей тревоги. Только король и его министры упорствовали в своей безмятежной слепоте, что заставило Меттерниха {31} произнести следующие суровые слова:
— Я беспокоился куда бы меньше, если бы князь Полиньяк {32}беспокоился несколько больше…
Стараясь отвратить от монархии удар, которого ожидал, в Париж поспешил господин де Вийель {33}. А господин Бёньо{34} печально предрекал:
— Монархия пойдет ко дну, не свертывая паруса, как вооруженный до зубов корабль…
Над Францией занималась новая, кровавая, но светлая заря. Ей было суждено породить новое поколение, жаждущее политической свободы и социальной справедливости, поколение, чей гений созревал в бурях людской толпы на площадях и в безмолвии тюрем.
И подобно многим другим, услышавшим набат Трех славных дней, маленький Домье стал великим художником и смелым гражданином.
КОРОЛЬ БАРРИКАД
Над июльскими баррикадами вырос новый трон. Буржуазия, ставшая хозяином дня, в лице Луи-Филиппа приветствовала свой собственный приход к власти. Разбитые легитимисты {35} «представляли лишь незначительную опасность: для этого они были слишком богаты». «Учитывая, что их богатства непременно поглотила бы буря, вздумай они неосмотрительно ее вызвать, — они находились в на редкость ложном и противоречивом положении». Что касается «бонапартизма», то он «пустил корни повсюду, в народе, в администрации, в армии, вплоть до палаты пэров»[3]. Его столпам — старым генералам времен Империи — правительство предоставляло все, что только им было угодно.
Самой непримиримой партией, вероятно, потому, что она была разочарована больше других, оказалась республиканская партия. Ее руководители — Этьен Араго, Бастид, Годфруа Кавеньяк {36} и другие, «увлекали народ благородством своих чувств, а студентов — своей дерзостью». Каждый знал, что Революция совершилась лишь благодаря их отваге, и было понятно, что, подобно карлистам, они должны смотреть на Луи-Филиппа Орлеанского как на узурпатора. Разве после этих июльских дней, когда пролилось столько народной крови, власть не должна была перейти к Республике?
«Три славных дня» подарили печати временную свободу. Республиканцы с юношеским воодушевлением ухватились за это оружие и сделали его своим. Такие органы печати, как «Трибюн» («Трибуна»), которую издавал Жермен Саррю, «Мувман» («Движение»), редактируемая Ахиллом Рош, «Ла Революсьон де 1830» («Революция 1830 года»), на страницах которой сражались Шарль Рейбо и Антони Турэ, и, наконец, «Насьональ» Армана Карреля, — с предельной резкостью нападали на новый режим.
Но если оскорбление ранит, то смех разит насмерть. Гневные статьи и речи, деятельность тайных обществ, рабочие бунты представляли меньшую опасность для орлеанистского режима, чем литографии Травьеса, Декана, Гранвиля — свирепые карикатуры, расцветшие под июльским солнцем, они заставляли всю Францию смеяться над «Порядком вещей»{37}. Как сказал Бодлер{38}, «поистине, то было прекрасное время для карикатуристов».