Ведь неудивительно что его народы, так сыто наевшись двумя апокалипсисами, всколыхнулися решимостью обуздать саморазрушающуюся систему, а перепуганные угрозою революции верхи ради сохранения господства выразили готовность пошевелиться идти на уступки: поделиться политическим руководством с наименье радикальным флангом низового движения – социал-демократами. Эта довольно нежданная покладистость бизнесменов к согласью на вроде как честные реформы, предвосхищена ещё известными словами Генри Форда (кстати, котировавшего юдоненавистничество) про необходимость способствовать купле рабочими своей фабрики автомобилей её выпуска, обоснована в период Интербеллума теорией экономиста Кейнса да другими деятелями, но которых оттого едва стоит клеймить адептами красных – они только прагматично констатировали очевидный факт о невозможности стабильного воспроизводства для перезрелого, уже подгнивающего буржуазного строя без социалистической прививки. И вот со второй половины 40-х годов началось славное тридцатилетье регулируемого рынка, мер перераспределения от богатых к бедным, обеспеченья полной занятости, широких гражданских свобод да трудовых прав – время welfare state, государства всеобщего благоденствия, «капитализма с человеческим лицом» обворожительно улыбающимся беспрецедентно распространившимся изобильем.
Отныне, тратящий наймами свою энергию работник получает вероятность залечить экзистенциальный невроз ложным гомеопатическим препаратом, очень соблазнительный по Фромму шанс сублимировать щемящий груз унылого отчаянья к шопингу: найти на магазинных прилавках уничижительно скромное удовольствие обладания по ультимативному прейскуранту, с оскорбительно непритязательным раздольем отбора из навязанного ассортимента – долгая счастливая жизнь, в декорациях безрыбья золотой полыньи, вездесущности мышиной возни, злых сумерек бессмертного дня. А недалече за кулисами слоняется и поставщик той, назначающий нормы зарплаты, задающий товарообороту тон – капитал. Он взращивает прочимый всему свету сакральным образцом преуспеванья да спокойствия глянцевый миллиард среднего класса, за чечевичною похлёбкой псевдонаслаждений сейчас опрометчиво забывшего про великие перспективы потом, ослабив хватку на горле буржуазии, чем та воспользовалась принявшись незаметно и проворно менять распорядок игры. Она сконструировала общество, сочетающее описания в качестве колоссального напускного спектакля у Ги Дебора да беспрерывно строгого надзора у Мишеля Фуко, дивный новый мир репрессивной толерантности, когда человек будто бы при полном праве иметь всякие, хоть почти самые крайние мыслишки, но лишь всерьёз отважится их претворять – без промедленья выяснится: Big Brother is watching you. Поощряются только инициативы нужные власти, строгающей социум внешне независимых а внутренне послушных, марионеточных одномерных людей. Ещё ошарашенное крепко осевшим в памяти временем войны поколенье, оказалось податливой материею для экспериментов, но вот с уже привыкшей к холодильникам и телевизорам молодёжью возникли проблемы – та размечталась довести прогрессивные реформы последних лет до логичного коммунистического финала. Оглянувшись на внушительный вековой опыт борьбы с восстаниями, толстосумы прытко подготовили превентивную контрреволюцию нанеся удар исподтишка: заранее дезорганизованный стихийный бунт, повсеместно возгоревшийся около рокового стыка 60-х – 70-х годов, оперативно затушен, а плеяда интеллектуалов из кирпичных университетов (сноп его искр) попробовали добиться сокровенных целей, залезши по карьерной стремянке легальных институтов. Просачиваясь через отъетый государствами ядра жир формальных процедур, постепенно гася мятежный запал да развращаясь кругом теснимых ними ж благородных джентльменов, субтильные однажды обернулись – и не узнали в себе вчера себя теперешних, обнаружили несоответствие интересов поднявших их масс с стремленьями гостеприимной элиты, но дабы завуалировать позор подлого ренегатства они придумали всепрощающий постмодерн. Экстракт той доктрины неплохо да предельно доходчиво выразил Деррида, утверждавший что коль реальность чёрным по белому доступна психике исключительно мыслью собранной в слово, то любые мнения – это равносильные куски текста, репрезентующие различное понимание ситуации; никто никому ничего не обязан, а классические «тотализирующие дискурсы», измусоленные и заеложенные бессмысленны да вредны. Даруя каждому свободу гонористо открывать рот, сия курьёзная философия верней отсутствие как таковой, начисто избавляется от предмета. Лозы её пустоцвета смогут опылиться свежими поводами рефлексированья, стоит локомотиву истории поехать вперёд от мёртвой точки, но пока настырно стелятся хребтом лукавому идиотизму гегемонией окутавшему нашу скучную эпоху.