Стандартная реакция на те – удивленье сеющее зёрна любопытства. Стоящий в прогалине бытия начинает таращиться на мириады конкретных случаев, а подмечая общности выводит всяческие абстракции, например фигурировавшие абзац назад понятья «материя» да «движение» – природа не имеет голого вещества так же как перемещений пустоты, зато оба свойства присущи каждому её кусочку. Этими известьями жажда эрудиции только разжигается: тот продолжает собирать более доскональные сведения обо всём вокруг, опираясь непосредственно на собственные ощущенья. Мир предстаёт ему последовательностью цельных, казалось бы интуитивно ясных, убивающих или делающих сильнее происшествий, от его воли почти независимых – естественное людское восприятие бела света вопреки Хайдеггеру, крайне далёко от минимума объективности но максимально субъективно, потому редко способное к серьёзным истолкованиям. Тысячи нитей простираются между человеком и самыми тёмными закоулками правды, напоминая ославленную мысль Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Однако, глубоко вдохнув да долго выдохнув, он берётся на базе эмпирики созидать рациональные категории, отражающие формы движенья материи: физическую, химическую, биологическую, социальную, восходя будто по ступенькам снизу доверху, включая простейшее сложенное с новым.
Ради технического обслуживания этого всего выстраивается в частности отвлечённая от них математика, стереотипно считающаяся оплотом точности несмотря на опровержения Геделя. Но цифры меркнут рядом с вербальным домом умозрений – языком, отворяющим необъятные горизонты. И по мере усерднейшего прогрызанья учёными гранита существования разрабатываемые теории дальше идут за линию банальных испытаний иногда противореча им: с чего я должен быть убеждён что Земля вращается относительно Солнца, если каждые сутки наблюдаю подъём да закат небесного диска а почва подо мною вроде не едет? Почему обязан верить в бактерий ежели никогда не видал тех? Эдакий скептицизм указывает на площадь вязкой липкой субстанции где нелегко слагая гипотезы застраховаться от заблуждений. Тем паче тяжко читателям продираться сквозь густые чащобы (ещё труднее вычленять ошибки, добросовестные али злоумышленные) софизмов книг мудрецов, устремлённых описать для нас разгадки не столько «неземных» сколько «заземлённых» тайн. Особенно непросто, ибо как древние люди наверно преимущественно обсуждали свою охоту, так же потенциальная интеллектуальная силушка современных масс нацелена к вещам «приземлённым»; отнюдь не преувеличено заявленье о важности философу хочущему репутации понятного, литературного мастерства большей нежели романистам с поэтами. Но содержание конечно впереди остального; вот Гегель настоящий антипод предшествующей сентенции, а очень пригождается диалектикой: коль грамотно перевернуть тот метод на ноги он пояснит многие сложные штуки в дебрях науки.
Его главная функция с коей справляется получше тривиального критерия Поппера – перечить косной привычке разума на радостях возводить найденные причины до ранга абсолютных, конструктируя догматическую метафизику – несусветный вздор ведь у тех всегда обнаруживаются ещё гораздо глубочайшие истоки. Вон атом, тысячелетьями числившийся монолитным, на деле состоит из в свою очередь тоже расщепляемых ядра да электронов. Короче говоря мельчайшее непостижимо, куда уж. Равно на элементарный крупнейший вопрос «Где мы находимся?» некоторые диалоги пелевенских Чапаева и Пустоты указывают один железобетонный ответ – «Здесь». Отсюда снова начальная точка: сознание, неотъемлемо характерное нам, поднимает до разряда наивысокоорганизованной материи так как позволяет отражать всю остальную. В ней кроется единственный адекватный критерий истины – практика: самостоятельная или помощью изобретений да приборов сближающих с бытием, экспериментальная проверка предположений. Но если учесть что достигнуть окончательной осведомлённости о сущности (охватить явленье со всех сторон и связей) нереально, то исследование мира – это беспрестанный путь во мгле, тропа опроверженья старых предрассудков свежими развёртками.