Потихоньку через парочку трудных неурожайных годов разрухи уровень жизни населения, вступившего в сатирично изображённое Ильфом и Петровым время, наладился продолжая расти. Граждане молодой республики пожинали плоды передовых норм социального страхования, процветал спекулятивный авантюризм, партия избавлялась от фракций. Монополия внешней торговли прекратила несанкционированное вымыванье ресурсов – теперь ими цепко распоряжалась держава. Они использовались в русле насущного развития промышленности, преимущественно тяжёлой, путём обыденной продажи за рубеж зерна да приобретенья там необходимого оборудования, а внутри Союза – перекосом ценовых ножниц на стимулированье городов. Тем создалась мощная преграда эволюции аграриев к совокупности полноценных фермерских предприятий, потенциально съёживая объём вывоза их товаров, равно возможности закупок. Обратный же поворот стопорил темпы здесь и сейчас. Руководство старалось балансировать в таком замкнутом круге но, впрочем «сколько верёвочке не виться, конец будет». Великий перелом настал. Срыв хлебозаготовок из-за понижений тарифа, при одновременном возникновении обусловленного западным кризисом шанса исключительно дешёвого импорта, сулил провал плана, чего допустить никак нельзя. Действовать требовалось срочно принимая чрезвычайные меры против куркулей. Конфискации «по старинке» чреваты рецидивом боестолкновений, поэтому спонтанно изобретён дивный синтез мечтаний народников с помещичьей усадьбою – сплошная коллективизация, позволившая устойчиво выкачивать продукты административными методами. Вмиг на фоне дрянной погоды развернулась форсированная экспортная кампания, отдавшаяся пауперизацией да голодом но разом решительным выполненьем целей индустриализации, молниеносным прыжком над пропастью к уступу хозяйственной независимости, автаркии. Следом, на крепкой основе «жить стало лучше, жить стало веселее»: произошёл огромный скачок науки, технологий, медицины, школы, зато взлетела степень подозрительности, вылившаяся специфическим смыканием рядов, шквалом знаменитых чисток номенклатуры, тронувших и реальных шпионов с вредителями и попросту неудобных да невиновных личностей. Сложилась та самая своеобразная этакратия, что отражается несметным множеством публикаций, от классики жанра вплоть до например, недавнего романа Прилепина про Соловки, лубочной картиною пресловутого «совка».
Беря власть коммунисты надеялись чиркнуть искру для мирового пожару, но вислинское чудо испарило подобные грёзы – сырые дрова затлевают только реформизмом. Большевики России оказались одинокими со страною где очевидно отсутствовали минимальные предпосылки высшей формации, а революция (ежели эра и была ею беременна, то наш Октябрь – выкидыш) грянула во многом из-за того что, по утверждению Бухарина, здесь лопнуло «самое слабое звено цепи», кое хоть достигло определённого развитья империалистического капитализма, да с неполным базисом. Ещё в Манифесте РСДРП 1898-го, Струве повторил мыслишку Энгельса: «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия». Когда держава по её вине хлебнула катастрофы а трудящиеся возжелали над ней контроля, она саботировала предложенные компромиссы да уехала спровоцировав (Евгений Преображенский подчёркивал именно вынужденность мероприятия) радикальную национализацию заводов, быстро переданных под начало суррогата – нового чиновничества, так как выяснилась практическая неготовность рабочих к оперативному руководству. Измотанные испытаниями нелёгких годин, те радовались уже простому расширенью прав, улучшению своего состояния, и за прозаичными ежедневными заботами махнули на диктат доверившись авангарду, подчинившему себе все организации до самого ВЦСПС, обращённого в «приводной ремень». То есть почти добровольно отреклись сокращать отчуждение – это позже аукнулось (ибо не каждому свойственен фанатизм Павки Корчагина) неурядицами с мотивацией деятельности, компенсировавшимися похожей на протестантскую этику моралью стахановского соревнованья, годящейся условиям роста но дефектной при стагнации экономики, фундаментом которой на заре вовсе служили лежащие вокруг городов заскорузлые деревни. Им с 1929-го пришлось искусственно второпях навязать уродливую, кривую кальку непосильных теоретических отношений; а иначе б общество поистине нырнуло в чаяновскую утопию. Но суммарно возымели крестьяне иные плюсы: уравниловку, протекционизм, механизацию, возможность обучаться профессиям, шанс бок о бок с выходцами из других слоёв населенья подниматься на вертикальном лифте карьеры функционера к верхним этажам государства. Лодырничать там не получится – снизу, подстёгивая энтузиазм, тотчас постучат, давая повод сквозь года Довлатову резонно вопрошать: «Кто написал 4 миллиона доносов?». Шустрая ротация кадров (выгодным – награда, бесполезным – люстрация) просеивала породу идеально заточенного под построение сочетаемых модернизации да социализма аппарата, закрутившего гайки рационального тоталитаризма.