И если кажется, что это происходит за счет усилий тронутых сединой кутюрье, то дело всего лишь в том, в чем состоят эти усилия: это усилия созерцателей и медиумов, умеющих остановить взгляд на новых тенденциях и посредничать между ними и нами, переваривая их в концепты.
Жизнь новым идеям дают новые поколения. Но от признания этого факта не становится ясной онтология смены идей. Ведь одной лишь ссылки на динамику мира и новые идеи недостаточно: старые поколения с некоторого времени тоже начинают жить в новых условиях. В сущности, новые поколения улавливают не новые условия, а тоже лишь их тенденции, и эти тенденции, тоже словно медиумы, трансформируют в массовый интерес к новым идеям.
Но даже и медиумная теория смены идей не может считаться онтологией Перемен, потому что неясной остается природа контакта между Переменами и мышлением. А контакты, эти мерцающие связи между динамическими частями Универсума, получают онтологическую вещественность телесных фактов мира вместе с рождением континуумального образа мира. Э. Мах, сопоставляя поля восприятий с полями воспоминаний, устанавливает факт участия времени в протяженности контактов. Свойство объемности нашего мира чувств геометрически иллюстрирует Ортега-и-Гассет своим хрестоматийным опытом с яблоком, не хуже галилеевских умозрительных опытов способным ответить на вопросы, живые и сегодня. Вот этот опыт: "...И пусть это будет яблоко из райского сада, а не яблоко раздора. Но уже рассматривая сцену в раю, мы сталкиваемся с любопытной проблемой: яблоко, которое Ева протягивает Адаму, - то ли это это яблоко, которое Адам видит и принимает из ее рук? Ведь то,что предлагает Ева - видимое, присутствующее, явное, это всего лишь пол-яблока, равно как и Адам видит и принимает лишь половину. То, что видимо, что, строго говоря, присутствует с точки зрения Евы, несколько отличается от того, что очевидно присутствует с точки зрения Адама. В действительности каждая материальная вещь имеет две стороны, и, как в случае с луной, для нас присутствует одна из них. И здесь мы сталкиваемся с удивительным фактом, который оставался незамеченным, хотя и лежал на поверхности, а именно: если говорить о видении, то есть о зрении как таковом, то оказывается, что никто никогда не видел яблока - яблока как такового, - поскольку оно, как известно, имеет две стороны, из которых для нас присутствует всегда лишь одна. Соответственно, если двое смотрят на одно яблоко, каждый видит нечто в той или иной степени различное. Разумеется, я могу обойти яблоко кругом или повертеть его в руке. При этом разные его стороны будут являться мне в непрерывной последовательности. Когда я вижу обратную сторону яблока, я вспоминаю уже виденную и как бы приплюсовываю это воспоминание к тому, что вижу. Однако, разумеется, эта сумма воспоминания и видимого в действительности не дает мне возможности увидеть обе стороны одновременно. Таким образом, яблоко как единое целое - то, что я подразумеваю, говоря "яблоко", никогда не присутствует для меня целиком; и, следовательно, не является для меня изначальной очевидностью, а лишь очевидностью вторичной, относящейся к воспоминанию, хранящему наши предшествующие впечатления о какой-либо вещи. Отсюда следует, что действительное присутствие, составляющее лишь часть вещи, автоматически накладывается на прочие представления о ней, о которых, следовательно, можно сказать, что они лишь соприсутствуют в нашем представлении о целом." Этот опыт, не требующий ничего, кроме как так редко удающегося нам самоуглубления, показывает с поразительной простотой всегда открытую перед нами, но редко замечаемую континуумальность мира (ну, удивительно ли после этого что только декартовское самоуглубление открыло нам такую очевидную вещь - "Cogito ergo sum"?). И не есть ли это полученный в континуумальных образах ответ на вопрос классического объективиста к субъективисту, вне континуумального подхода так и не получивший онтологически вразумительного ответа: "Существует ли Луна тогда, когда мы не смотрим на нее?"
Яблоко, теорию относительности и игру в покер мы создаем в нашем сознании через растянутый контакт с ними. Мы можем всю жизнь изучать каждый из этих предметов, повышая свою ценность обладателей опыта. Скорее всего, в 40 лет о яблоке мы будем знать больше, чем в 15. И о покере тоже. (То есть, сила нашего знания - в знании образов, или, точнее говоря, полноты образов, а это знание наполняется все новыми и новыми подробностями временем контакта с этим образом.)
Принцип дополнительности, сформулированный Н. Бором, - это конституция объемной и вещественной связи между частями диады "событие-наблюдатель". А Витгенштейн (и далеко не он один) считал реальностью No1 не привычно измеряемые нашим сознанием вещи, а события, в связи с которыми, в сущности, только и можно говорить о нас. То есть наблюдатель при таком подходе становится частью события (впрочем, как и наоборот). Это и есть континуумальный подход, внутри которого, вообще говоря,*
*Понятно, что именно вообще говоря, потому что в большинстве конкретных случаев, допускающих корпускулярное приближение, строгость такого подхода но становится необязательной и даже ненужной.
мы должны измерять не привычные материальные объекты, а события, включающие в себя и нас своей неотрывной частью (или, что то же самое, себя новых - тех, в которых мы должны измерять себя, включены события такой же неотрывной частью). Другое дело, как это сделать - как измерить то, частью чего являешься сам. Это - вопрос о возможностях, то есть геометрический вопрос. Но с тех пор, как запущен континуумальный проект геометризации Универсума Фарадея-Максвелла-Маха-Эйнштейна-Минковского-де Бройля-Шредингера-Бора-Ортеги, этот вопрос не кажется непроходимым. Несводимость. Мысль о том, что все вещество мира составлено из непрерывной гармонии математических величин, а не из бесконечно дробимых и по-ленински неисчерпаемых частиц-корпускул, в сущности, никого не должна шокировать. Но при этом мысль эта, канонизированная, например, в уравнении Шредингера, не образовала до сих пор сколько-нибудь массового мышления. Между двумя типами мышления - корпускулярным и континуумальным - образовался барьер, который нужно преодолевать каждый раз, когда мы переходим к проблемам, требующим вмешательства образа континуума. В физике мы давно освоили зоны, в которых без привлечения этого образа мы обойтись не можем. Единственная попытка выяснить природу социальности*
*Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди".
тоже не обошлась без него, потому что комплексноморфная формула субъекта " Я Я + мои обстоятельства" - это и есть обобщенный эйнштейновский принцип геометризации событий (а заодно - и боровский принцип дополнительности). Обобщенный, в сущности, на весь мир: на мир не только физических событий, но и социальных.
Онтологический интерес к миру социальности как к объекту инженерии у нас на глазах образовывает еще одну зону, в которую вторгается континуум, и барьер между ним и старым, корпускулярным образом мира не замечать становится все менее возможным. Наше мышление, обязанное создавать образы на все случаи жизни, и для этого барьера приготовило образ: образ несводимости. Он давно уже разделяет душу и тело, квадрат и круг, художественный образ и эстетическую форму, рационализм и витализм.
Но образ несводимости - это образ из корпускулярной рациональной традиции, а с образом континуума он уживается плохо*.
*См., напр., лемму Урысона- Брауэра-Тице.
Теория познания, в прошедшем веке часто использовавшая образ непрерывности, после пристальных наблюдений за сменами теорий постулировала процедуру соответствия, согласно которой у описываемой реальности должна найтись зона соответствия старой теории и новой.
>>>>==
Часть 2. Жизненный мир: континуум
Тайная гармония лучше явной.
Гераклит.
Соответствия
Осваивая новые поля для нашего мышления, мы не покидаем старые: когда-то новые начнут давать урожаи, а старые все же пока нас кормят. Мы уже осторожно одной ногой пробуем новую опору, а другую твердо держим на старой. Осторожно - потому что ставка велика: выживание.
Мы медленно, постепенно, поэтапно переносим свой центр тяжести на новую опору, всегда имея в виду возможность отступить. Когда Шопенгауэр неожиданно свободным яэыком новых ценностей заговорил о новом, иррациональном представлении мира междучеловеческих отношений, он не был свободен от старой доброй рациональной опоры для мышления. Более того. В сущности, центр тяжести его мысли остался там, в традиции линейного европейского рационализма. Он говорит о множестве представлений и о том, что никто из нас не может покинуть самого себя, чтобы увидеть мир "на самом деле". Но при этом кантовская "вещь в себе", этот неуловимый призрак логоцентризма, жива для него.