Тридцать девять лет — не возраст для спортсмена или докера, щедро растрачивающих свою жизнь просто так или корысти ради. А вот для йога, сберегающего психическую энергию, или для флегматичного человека, избегающего бесполезных движений, этот возраст имеет свои горькие недостатки. Его случай. Оп Олооп знал, что любого, кто не растрачивает себя, своих эмоций и богатств, одолевает целый сонм призраков. Что анализ чувств других людей притупляет собственную интуицию. И что вскормленное скептицизмом понимание устремлений и проявлений человеческой воли, ведущих на сторону зла, наполняет спокойствие ужасом.
Он благоразумно отказался от laconicum, маленького зала с самой высокой температурой. Там парились три ожесточенно растиравших свои тщедушные тела jockeys. Их и без того неприятные лица скривило гримасой горечи. Возможно, они думали о своих дружках, вытягивающих из них информацию и перемывающих сейчас им косточки в каком-нибудь из городских баров, сидя за столом, уставленным выпивкой и закусками. А может, их мысли занимали тальятелле с болоньезе, главное воскресное украшение и благовоние любого дома. И, в пику своим помыслам, они продолжали остервенело тереть себя, чтобы выйти на старт на вытянувшихся в струну pur-sang в нужном весе, от шпоры до кончика хлыста превратившись в такую же струну.
Оп Олооп ожег их яростным взглядом. Когда твоя голова расположена на уровне одного метра восьмидесяти сантиметров от пола и расстояние это заполнено крепкими мышцами, то априори смотришь на таких типчиков — костлявых, угловатых, с желтоватой и дряблой кожей — как ЧЕЛОВЕК на три мешка картошки.
Вдобавок он терпеть не мог скачки и их завсегдатаев. Он «систематически» проигрывал во всех казино мира, несмотря на беспроигрышные методы. Провел тысячи бессонных часов в попытках применить на деле постулат Наполеона «Le calcul vaincra le jeu».[2] Пятнадцать лет был подписан на научный журнал «La Revue de Montecarlo», чтобы вывести закономерности игры на рулетке и рассчитать вероятности. Прочел книгу «654 способа игры для настоящего игрока» и проверил эти способы на практике: от логически безупречной системы Мариньи до бессистемных предсказаний гадалки мадам Кассандры. Делал ставки согласно теориям Тео Д’Алоста, Д’Аламбера, Гастона Бессилье, профессора Альетта и китайца Чинь Линь By, результатом чего была лишь потеря времени, денег и нервов, вне зависимости от того, шла ли речь о дифференциальной игре на простых шансах, игре с неравновесной равной массой, игре с непрерывной перемежающейся общей массой и так далее. И пришел к выводу, что удача неуловима и подобна угрю, выскальзывающему из детских пальцев.
В это мгновение огромный толстяк, из тех, кого может обнять только целый гарем, врезался в Опа Олоопа округлым концом своего живота.
— Послушайте! Смотрите, куда идете!
Ответа не было, лишь невнятное ворчание. Странное ворчание чревовещателя. Практически flatus vocis.[3]
Позабыв про jockeys, On Олооп обрушил свой внутренний гнев на нахального толстяка:
«Да что он о себе возомнил?! Если, конечно, он вообще умеет думать… Такие субъекты склонны вести себя подобно животным. Чем больше они сжирают, чем больше травят себя едой, тем больше жира встает на пути их мыслей. И генерировать их становится крайне сложно. Мысли оказываются заперты в клетке из плоти. Ну а те немногие из них, которым невероятным образом удается сбежать, растворяются во рту в череде странных звуков. Толстяков трудно понять. Их тонкие икры, их относительно небольшие ягодицы говорят за них, повествуя о невыносимой усталости от борьбы с неизбежным. Их живот растет и растет, сколько бы они ни голодали, потому что ожирение вызвано скудостью идей, и чем их меньше, тем круглее становится жирдяй, превращаясь в конце концов в шар, и даже его рот забывает, как говорить, всецело сосредоточившись на пережевывании яств и сладостей… И два полушария мозга перебираются в ягодицы…»
Размышляя таким образом, Оп Олооп вернулся в tepidarium, чтобы принять душ и помыться с мылом. Ему было грустно, его дух упал куда-то вниз, к ступням, которые он волочил подобно человеку, загребающему ногой песок или пытающемуся распугать лягушек в канаве.
Никогда еще он не преодолевал этот путь со столь скорбной гримасой на лице. Казалось, его мозг не в силах прекратить упражняться в злословии в отношении жокеев и толстяка. Но едва душ выпустил первые струйки воды, как в глазах Опа Олоопа расцвела теплая улыбка, едва обозначившаяся на губах. Он понял, что, подобно молчаливому Дон Кихоту, в который раз ринулся в битву во имя равновесия с неприглядными крайностями, воплощением которых стали чрезмерные худоба и ожирение. Вместе с холодной водой на него обрушился поток чистых мыслей о здоровье и своем теле. Он позвонил в звонок.