— Да я не боюсь, — еще больше смутился Зайцев.
— Дот у вас неплохой и на новом месте, — продолжал генерал уже серьезно, — а вот подходы к нему ни к черту. Траншея местами до колен. В землю, в землю глубже забираться надо, пока не поздно. [60]
— Где же ее взять, землю-то? Кругом камень да камень.
— Вот и вгрызайтесь в него.
— Вгрызаться-то можно, — сказал Морозов, — так ведь фашист на каждый звук десяток мин кладет... Рады бы мы, со всей душой, да не можем развернуться — уж очень близко соседи проклятые.
Генерал помолчал, потом вполголоса произнес:
— Знаю, чем вы недовольны. Засиделись без дела, правда? Ну спрашивайте, не стесняйтесь.
— Отчего же стесняться, мы вас еще по одесским боям знаем, — ответил за всех Зайцев. — А вопрос будет один — скоро ли в бой?
— Всему свое время. Погуляйте немного, отдохните малость. Ждать осталось недолго. Совсем недолго, — уходя, повторил генерал.
Наш комдив не скакал, как Чапаев, на лихом коне, не носил он и красивых усов, а все же те, кто видел Чапаева, говорили, что генерал чем-то напоминает его. Была в нем большая человеческая простота и душевность, умение подойти к каждому солдату, найти сердечное слово, шутку, а если надо, то по-отцовски пожурить. Солдаты отвечали ему не только уважением, но и любовью.
Обойдя несколько землянок и дотов, командир дивизии вернулся в штаб полка.
— Вот теперь, Борис Анисимович, расстилай карту, — сказал он Шестопалову. — Посмотрим, где занимает оборону первый батальон. — Генерал склонился над картой и после паузы продолжал: — Выравнивать оборону не будем. Нужно по возможности углубить траншеи между первой и второй ротой, сделать потолще земляной вал на всех землянках и перекрытиях на траншеях. А дот, который выстроили неделю назад на стыке с третьей ротой, развалится от первой взрывной волны. Не жалеете вы пулеметчиков.
— Я уже отдал приказ, товарищ генерал, бревна заготовляются, — ответил майор Антипин.
— Да смотрите, чтобы балку хорошо пристреляли ваши минометчики! Думаю, противник будет накапливаться в ней для атаки. Ну, а коли бревна уже заготавливают, тогда у меня все. Может, ты что добавишь? — повернулся он к Неустроеву. [61]
— Только одно: хорошо бы добыть «языка», да посолидней.
...В ту же ночь три разведчика во главе со старшим сержантом Кожевниковым покинули дот и направились по узкой тропке, разминированной саперами, к переднему краю противника. Дорога была очень трудной. Прожектор, установленный гитлеровцами на высоком обрыве, каждые пять минут освещал заросшее кустарником дно балки. На смену гаснувшему лучу одна за другой взмывали в темное небо ракеты. Через каждые два-три шага приходилось камнем падать на землю. И все же ребята вплотную подобрались к позициям неприятеля.
— Товарищ майор, ваше приказание выполнено, — докладывал на рассвете Кожевников командиру полка. — «Язык», правда, не очень солидный. Так себе, ефрейтор-артиллерист... Зато мы с ребятами увидели у «соседей» кое-что интересное... — И рассказал про новые огневые точки, про свежевырытые траншеи, про гитлеровские окопы, паутиной разбросанные перед рубежами чапаевцев.
Данные разведки и показания «языка» еще раз подтвердили: противник готовится к новому штурму.
* * *
Тревожнее и тревожнее становилось с каждым днем на переднем крае.
Во второй половине мая состоялось делегатское собрание личного состава нашей дивизии и действовавших с нами прославленных моряков-артиллеристов из дивизиона майора В. А. Одынца. В президиуме рядом с боевыми командирами генерал-майором Коломийцем, полковым комиссаром Расниковым, начальником политотдела дивизии Финком сидели наши товарищи, герои переднего края.
Здесь, в небольшом прифронтовом лесочке, мы услышали, что советские войска оставили Керчь и что гитлеровцы усиленно перебрасывают к Севастополю живую силу и технику, сосредоточивая их в районе Мекензиевых гор, перед рубежами нашей, чапаевской дивизии. Заканчивая свое выступление, полковой комиссар Расников от имени Военного совета Приморской армии и командования нашей дивизии призвал бойцов [62] и командиров по-чапаевски отстаивать родной Севастополь.
Один за другим поднимались представители частей и подразделений. Они заверили командование, что будут биться насмерть, защищая подступы к Севастополю. Среди выступавших был и командир нашего пулеметного взвода Павел Морозов.
Подойдя к столу президиума, Морозов нагнулся, взял горсть земли и, показав ее собравшимся как неоценимое сокровище, сказал:
— Эту землю мы отстояли от интервентов в гражданскую войну. За эту же землю мы, старые солдаты, а с нами наши сыновья и дочери, будем драться до последней капли крови.
Выступавшие были скупы на слова, да и не требовалось в те минуты пространных речей. Каждый из нас мысленно поклялся с честью выполнить свой солдатский долг перед Родиной.
* * *
С раннего утра до наступления сумерек надоедливо висела в небе немецкая «рама». Не забывали передовую и отбомбившиеся над Севастополем фашистские бомбардировщики. Возвращаясь на базы, они на бреющем полете, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетали вдоль ходов сообщения, поливая их из пулеметов, сбрасывая листовки, которые злили нас больше, чем пули (самые заядлые курильщики брезговали употреблять эти листовки на курево).
Чаще, чем прежде, уходили в поиск полковые разведчики. По ночам то и дело завязывалась разведка боем, чтобы вызвать реакцию тщательно замаскированных огневых точек противника. Нашим ребятам удалось обнаружить и уничтожить противотанковыми гранатами несколько пулеметных гнезд врага, запрятанных в скалах и под каменными навесами и потому недоступных для артиллерии.
Тревожные вести приносили разведчики из немецкого тыла. Гитлеровцы все плотнее насыщали свою передовую артиллерией, все больше скапливалось вокруг нас танков и самоходок.
Наступало время новых жестоких боев.
На руках защитников Севастополя снова появились [63] кровавые мозоли. С великим трудом отвоевывали мы у каменистой почвы сантиметр за сантиметром, чтобы углубить траншеи. Рубили деревья и ветви, которыми маскировали землянки и доты. Выдалбливали новые запасные окопы. Стояла жара. Не хватало воды.
И вот началось.
Вскочив в дот, Морозов отдышался и, почесывая свой бритый затылок, сказал:
— Похоже, всерьез...
Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов мы не слышали. Над передовой стоял сплошной оглушительный грохот. Дот покачивало из стороны в сторону. Крупнокалиберные снаряды дважды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля бьется в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно от жары, пыли, пороховой гари.
Оглушенная, безразличная к новым, еще более сильным разрывам, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться неожиданно. Фашисты, прикрываясь своим огнем, имели возможность заранее подойти поближе к нашей обороне. Но я ничего не видела, кроме огня, черного дыма и вздыбленной земли.
— Смотрите у меня, — услышала над ухом голос Морозова, — чтоб все было в порядке! Чтоб ни одна сволочь к доту не подобралась! Я в другие расчеты наведаюсь.
Мне захотелось остановить Морозова. Но он быстро вышел.
«Действительно, — подумала я, — ведь кроме нашего дота есть еще дзоты. А там гораздо опаснее!»
Словно угадав мои мысли, крикнул Самарский:
— Не волнуйся, справимся!
Я кивнула.
Нас навестила Оля Ткаченко. Спросила, нет ли раненых.
— Все здоровы, — бодро ответил Самарский.
Не удержавшись, я поинтересовалась, много ли у нас раненых.
Оля только рукой махнула. Первый раз попала она под такой обстрел. А держалась молодцом.
В дот заглянул Федор Ткаченко. [64]
— Чего ходишь? Обещал же не рисковать! — сердито сказала Оля мужу.
— Ты тоже обещала, — добродушно отозвался политрук.
— Меня раненые ждут.
— А меня здоровые. Это поважнее!
Они улыбнулись друг другу и пошли каждый по своему делу...
Час спустя артиллерийско-минометная подготовка начала заметно стихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы просветы в общем гуле.