На прощание батальонный комиссар крепко обнял Самусева, сунул ему в карман впопыхах нацарапанную записку.
— У вас шансов больше. Дойдешь — передашь по начальству. Ну, будь. Не рискуй безоглядно, а вот так. По-умному. Чтобы мы их, а не они нас. И еще запомни — сумку обер-лейтенанта абверовца тебе оставляю. Крепко береги... Ну, дружище, давай. — Круто развернув Самусева, комиссар по-дружески подтолкнул его.
Колонна тронулась.
Через полчаса мы тоже покинули место недолгого привала. Позади остались первая победа и первые, после госпиталя, могилы. [109]
Через три часа остановились на отдых. Продолжать движение было опасно — лесополоса разреживалась неподалеку от хутора, к которому мы подошли. Поразмыслив, Самусев отвел группу назад в лес, а сам вместе с Зарей и Машей ползком выбрался на опушку. Отдаленный и ленивый перебрех хуторских псов несколько успокоил наших. «Шарики» и «бобики» в занятых селениях быстро усваивали необходимые нормы поведения с оккупантами — втихую прятались по задворкам. И все же Самусев решил не рисковать.
— Вот что, Маша. Давай быстро назад. Возьми пару нижних рубах, обрежь рукава, сметай хоть наспех какую-нибудь юбчонку. Вместо гимнастерки наденешь майку. Не забудь и про головной платок. Прихвати охапку хвороста. А мы пока за хатами понаблюдаем.
Маша уползла. Заря и Самусев, наметив крайнюю, похожую на сарай приземистую саманную хатенку, затаились в кустах. Низкое басовитое гудение заставило обоих вздрогнуть. Вскинув голову, Самусев чертыхнулся. Тяжелый мохнатый шмель с золотистыми комочками обножек на задних лапках с ходу залетел в паучью сеть, заворочался в липких нитях, с усилием выпутался, устремился дальше.
— Лихой, бродяга, — завистливо вздохнул Заря. — Вот бы нам так же, по-шмелиному!..
— Так и будет, — уверенно ответил Самусев. — Гитлеровцам сейчас не до тыла. Рвутся вперед очертя голову. Линии фронта нет, есть соединения на марше. Где мимо, а где и через, думаю — пройдем.
— Ну-ну... — Володя сорвал шершавый листок щавеля, вкусно причмокивая, стал жевать. — А хорошо ли Иванову посылать на хутор? Может, лучше я?
— Косы, — недовольно буркнул Самусев. И, видя, что Заря не понял, пояснил: — Косы у нее не стрижены. Зоя — та под мальчика, ей опасно. А Иванова должна сойти за деревенскую. Сапоги, правда, не совсем к месту, но на Кубани женщины и в сапогах ходят. Ты из «шмайсера» метров за сто не промахнешься?
— Поручусь и за двести.
— Видишь стожок? Займешь там позицию на случай чего, перед тем как выйдет Иванова. А мы вас отсюда подстрахуем. Эшелонированная, значит, будет оборона. Все по правилам. [110]
Почти четырехчасовое наблюдение окончательно успокоило обоих. За все это время из саманной хатенки только один раз вышла женщина, видно немолодая, с палочкой и коромыслом. А когда Маша в своем кустарном «туалете», похожая не то на нищенку, не то на ряженую, уже готова была отправиться в путь, со двора крайней саманной хатенки выехала телега, запряженная красно-бурой коровой. Повозка направлялась прямо к лесополосе.
— Отставить разведку, — довольным голосом произнес Самусев. — Будем вести гражданскую дипломатию.
Женщина, погонявшая корову длинной хворостиной, не та, которая выходила за водой, а помоложе, время от времени нагибалась, сгребала в охапку золотившиеся на стерне пучки соломы, бросала их в телегу. Видно, хутор отапливался, а может, и кормился остатками не очень тщательно, второпях убранного хлеба. Вблизи хутора стерня была чистой, прибранной. Здесь же, возле лесополосы, еще лежали сухие как порох валки необмолоченной пшеницы.
Женщина постепенно приближалась к опушке. Когда ей оставалось не больше полусотни шагов до засады, Самусев легонько тронул за локоть Машу:
— Давай.
Завидев поднявшуюся из-за кустов Иванову, казачка настороженно остановилась. Но уже через несколько минут, преодолев вполне понятную робость, двинулась навстречу. Женщины о чем-то негромко поговорили и направились к опушке.
Нашу новую знакомую звали Варей. Она рассказала, что немцев у них нет. Заезжали, видно, разведчики на мотоциклах и транспортерах, однажды побывали танкисты, но подолгу не задерживались.
— «Мамка, яйко... Мамка, млеко...» Нажрутся, наплещутся у крыныци тай укатывають. Слава тоби, господы. На блыжних хуторах, мабуть, много их, а мы биля шляху. Курей, утей пострилялы. Та то перебидуется. Бабы наши як кошкы хытрущие: в клунях пусто, все позакопувалы. А для вас найдем и сальця и вынця.
— Винца-то ладно. Водички бы! За весь день по кружке на брата только и пришлось. [111]
— Так я разом, разом, — всполошилась Варя. — Тилькы худобу мою поверну та сосидок поклычу. Пидешь зи мною? — Обратилась она к Маше.
Та вопросительно глянула на Самусева. Старший лейтенант кивнул.
— Будешь в хуторе — попроси из одежды чего-нибудь. Себе и Зое. Костюмеры из вас липовые. В таком наряде ты сама любой патруль напугаешь.
В сумрачной прохладе деревенского дома, залпом опустошив крынку густейшего холодного молока, Маша в изнеможении опустилась на широкую скамейку. Варя, простоволосая, разрумянившаяся, шлепая босыми ногами по саманному полу, металась по кухне. Ее мать, та самая старушка с палочкой, которую видели благодаря оптике Заря и Самусев, отправилась по соседкам.
На маленьком хуторе едва ли не каждый приходился друг другу кто кумом, кто сватом. А может, дело было не только в родстве. Не прошло и трех часов, телега оказалась нагруженной сверх всякой меры.
Сзади возвышалась кадушка с водой, обвязанная поверху чистой мешковиной. На дне телеги были уложены две громадные парусиновые торбы со свежим, выпеченным на капустном листе домашним хлебом, кусками чуть присоленного, в три-четыре пальца толщиной сала. Тут же сливочное масло в здоровенной кастрюле, глиняные горшки с варениками, залитыми сметаной, пироги, яйца...
Даже в лучшие времена этот груз вызвал бы зависть у любителя вкусно поесть. Сейчас же, на втором году войны, он был сокровищем. Маша не могла прийти в себя от удивления. Будь она постарше или по-опытнее, наверное, заметила бы, с каким усилием отводят глаза от громоздившейся на телеге снеди трое Вариных казачат. Но радушие Вари и ее соседок было столь искренним, что Ивановой и в голову не пришла простая мысль: если в хатах всего вдоволь, хозяева не собирают в поле необмолоченные колосья.
Тронулись, когда уже стало темнеть. Тяжко наваливаясь на ярмо, словно от оводов отмахиваясь хвостом от недреманого кнута Вари, вышагивала буренка. Маша, сменившая самодельный наряд на серую, плотного холста юбку, просторную кофту, повязанная настоящим, [112] «в горошек» платком, ничем теперь не отличалась от любой хуторянки. Под соломой, на всякий случай прикрывшей от постороннего взгляда драгоценный груз, была спрятана и женская одежда для меня.
В безветренном вечернем воздухе с шорохом проносились стаи воробьев, высвистывали что-то свое жирующие на стерне перепелки, мерно поскрипывала телега. И только отдаленный гул откатывающейся все дальше на юг артиллерийской канонады, гул, не слышный днем и едва уловимый сейчас, в сумеречной тишине, напоминал о том, что идет война.
К лесополосе Варя и Маша подошли, когда совсем стемнело. Кто-то из бойцов, сменивших Зарю в его передовом секрете, вглядевшись в лица женщин, молча зашагал вперед, схватил свободной рукой рог буренки. И только по злой нетерпеливости, с которой он тащил вперед притомившуюся корову, Иванова поняла, как ждут ее и тяжелую кадушку с водой те, кто расположились в чаще.
Пили вдоволь, взахлеб, черпая кто чем — котелками, крышками, немецкими касками, подобранными на месте схватки. Выпили бы, наверное, всю кадушку, если бы Самусев не опомнился, не прикрикнул, чтоб оставили воды на дорогу.
Потом сидели, разбившись на группы, наедались впрок перед дальним странствием. Тащить с собой горшки и глечики было бессмысленно. В НЗ отложили хлеб и сало. Самусев глянул на часы. Время приближалось к одиннадцати. Отозвал Зарю, велел ему повнимательнее наблюдать за юго-восточным сектором и пошел проводить Варю до опушки — женщина торопилась, а ему хотелось подробнее расспросить о дороге.