— Теперь достань-ка еще трубу.
— Не дудку ли? — подтрунил над ним Кирюшка, снимая с гвоздя серебряный охотничий рог.
— Ну, рог, что ли! А это еще что?
— Это тулумбаз и вощага, — с важностью знатока объяснил внук старика-сокольника, подавая ему небольшой бубен и плетку. — Тулумбаз подвешивают к седлу, а вощагой бьют по тулумбазу, чтобы вспугнуть дичь для сокола.
— А где же конь мой? — усмехнулся Юрий. — На тебя самого верхом сесть?
— Нет, я — воин, и конем быть мне не пристало. Вот кабы ты потрубил в рог да поиграл на тулумбазе, так я показал бы тебе разные воинские "артикулы".
— Да сам-то ты откуда их знаешь?
— А видел их летось в городе, когда ездил туда с дедкой.
— Ну, так вот что: я буду трубить, Илюша поиграет на тулумбазе, а ты выделывай какие знаешь штуки.
И вот палата огласилась нестройными звуками охотничьего рога и бубна, звучавшего, впрочем, под ударами плетки скорее вроде барабана; Кирюшка же важно зашагал взад и вперед, выделывая мечом и бердышом свои воинские штуки.
Так ни один из них не заметил, как на пороге молельни выросла грозная фигура боярина Ильи Юрьевича. Только когда грянул его громовой голос: "Что за содом такой!", все трое разом оглянулись. Сумрачное лицо боярина горело огнем, а тучное тело так и колыхалось от едва сдерживаемого гнева. Совершенный контраст представляла выглядывавшая сзади рожица боярского приятеля Пыхача с расплывшейся лукавой улыбкой: присяжного потешника, видимо, забавляло замешательство трех проказников, застигнутых врасплох.
Юрий и Илюша так и застыли на месте. Кирюшка же, уронив с перепугу на пол бердыш и меч, заметался по палате, как угорелый, и вдруг исчез в углублении стены, где хранились принадлежности охоты.
— Куда? Куда? — закричал боярин, стуча тростью по полу. — Назад!
Но притаившийся за пролетом парень счел за лучшее не подавать пока и голоса.
— Знает кошка, чье мясо съела! — заметил Пыхач, протискиваясь вперед.
— Пропусти-ка меня к нему, батя.
— Да мне бы только броню снять… — откликнулся тут плаксиво Кирюшка.
— Заговаривай, брат, зубы!
И, отыскав его за пролетом, Пыхач вытащил его оттуда за шиворот.
— Ползи, червяк, и бей челом!
Пополз "червяк" на коленях к боярину и стукнулся лбом об пол.
— Прости меня, о сударь боярин! Стоит ли тебе о всякого червяка марать твою боярскую трость?
Илье Юрьевичу, в самом деле, как будто не хотелось осквернять трость, и он с гадливостью пнул только сапогом в голову кающегося грешника.
— Пошел вон!
Тот не дал повторить себе приказа и юркнул в дверь.
— А ты, Спиридоныч, — продолжал Илья Юрьевич, — ступай-ка, скажи Кондратычу, чтобы хорошенько проучил внука батожьем.
— Не премину, батя, не премину. Сам же ты тут своеручно сейчас учить своих юнцов будешь? Дело хорошее, хорошее дело. Ну-ка, малые, изготовьтесь!
— Будет тебе язык чесать! — буркнул на шутника боярин. — Уходи!
— Без свидетелей, знамо, повадней. Только трость-то свою все лучше в угол поставь, неравно либо ее, либо их повредишь. Три раза прости — в четвертый прихворости.
— Ладно, старый болтун, говорят тебе! Терпение патрона, очевидно, готово было лопнуть.
Мигнув украдкой мальчикам, чтобы не падали духом, Пыхач также выскользнул вон.
Притворив за ним дверь, Илья Юрьевич обратился теперь к сыновьям.
— Подойдите-ка оба ближе.
Илюша подошел первым, Юрий сделал два шага и остановился.
— А ты-то что же? — спросил его отец, постукивая палкой, но, вспомнив вдруг, видно, совет Пыхача, отставил в сторону палку и вместо нее взял плетку из рук младшего сына. — Подойди, слышишь?
Меняясь в лице и кусая губы, Юрий стоял как вкопанный. Илья Юрьевич сам шагнул к нему и щелкнул по воздуху плеткой. Но тут совсем неожиданно удержал его Илюша.
— Не бей его, батюшка! Ведь после тебя он — старший в роде, будущий боярин…
Рука с плеткой опустилась, боярин-отец оглядел с головы до ног "будущего боярина", своего первенца, стоявшего перед ним неподвижно с опущенными глазами. Не по летам высокий, статный, с выразительным юношеским лицом, пылающим теперь от душевного волненья, Юрий в нарядном сокольничьем уборе был так хорош, что родительское сердце невольно смягчилось. Но обнаружить перед сыновьями такую слабость не приходилось, и Илья Юрьевич по-прежнему сурово отнесся теперь к младшему сыну.