— Да ты бы немножко погромче, а то не разобрать, — сказал ему Юрий, усевшись с Илюшей и Кирюшкой на другую колоду. — Про кого это? Не про вольницу ли вашу?
— А то про кого же? Послушать любо-дорого! — отозвался разбойник и, отерев усы, затянул вполголоса:
— Вот так-так! — воскликнул Кирюшка и щелкнул языком. — Кабы и нам тоже!
— Да точно ли все вы там так уж богато разодеты? — усомнился Илюша.
Шмель лукаво прищурился одним глазом.
— Побывай к нам на Волгу, покатаем тебя на наших стругах — своими глазами тогда все увидишь.
— А струги ваши что такое? Большие деревянные лодки?
— Деревянные, но раззолоченные, уключины серебряные, паруса шелковые.
— Ну, этому я, брат, не поверю! Откуда у вас столько золота, серебра и шелку?
— Не веришь — не верь, твое дело. А посмотрел бы ты, как мы, бывало, дуван дуваним, нажитое, значит, на Волге добро меж собой делим, — у самого бы, поди, глазенки разбежались.
— А что он, атаман-то ваш, таперича все на Волге гуляет? — спросил Кирюшка.
— Батюшка-то наш Степан Тимофеич? С летошнего года он у персидского султана гостит, да ныне, слышь, опять в Астрахань ворочается, по Волге-матушке, знать, взгрустнулося.
— Своих опять, русских людей пограбить захотелось? — заметил Илюша.
— Эх ты, миляга мой! Не в грабеже, не в корысти одной у нас дело, дело в воле, в удалой потехе. А где и воля, где потеха, как не на Волге-матушке, да на море на Хвалынском.[5]
Юрий до сих пор не промолвился еще ни словом, но судя по его задумчивому, сумрачному виду, хвастливые речи товарища пресловутого атамана разбойников запали ему глубоко в душу.
— Но ведь Разин, кажись, из донских казаков? — спросил он Шмеля.
— Из донских.
— А ведь те живут у себя на Дону станицами и присягали на верность нашему московскому царю?
— Присягали, точно, и домовитые станичники служат ему верой и правдой по-своему: коли супостат какой, примерно, пес крымский, хан татарский, на Русь войной пойдет, — донцы уже тут как тут, вкруг стана' вражьего гарцуют, не дают поганцам покоя, отбивают у них обозы да разносят вести по городам и селам, что "супостат, мол, идет: берегитесь, люди православные!"
— Но и Разин же ведь тоже присягал государю?
— Об этом сказать тебе не умею. Не моя забота.
— Да коли он атаман…
— Атаман, да не войсковой…
— А самовольный, разбойничий?
— Изволишь ли видеть, — уклонился Шмель от прямого ответа, — доподлинный-то наш, выборный войсковой атаман Корнило Яковлев не пускал Степана Тимофеича с Дону на Азовское море пошарить туречину: белый царь-де живет ноне в мире с турским султаном, не велит его забижать. Ну, а душа простора просит! Ведом ли тебе, сударик, обиход голытьбы казачьей?
— Какой такой голытьбы?
— Да бессемейных, бездомных казаков. Пошатавшись за лето по белу свету, испрохарчившись до последнего гроша, всяк к зиме теплый угол отыскать себе норовит, а где его и искать, как не на тихом Дону? И лежит молодец там всю зиму зименскую за печкой, что сурок в своей норе. По весне же по ранней и птица тянет. Как пройдет тут по станице ясным соколом наш Степан Тимофеич, как кликнет клич: "Эй вы, казаки добры молодцы! Кому охота со мной на Волгу рыбу ловить?", — тут все лежебоки вспорхнут вольными птицами — и на Волгу.
— Пока не попадут в руки стрельцам, — досказал Илюша.
— С Степаном-то Тимофеичем? Ха! Руки коротки.
— Тебя ж, однако, схватили?
— Да отчего, спроси, схватили? Оттого, что сам-то он, наш батюшка, в те поры был уже за горами, за морями, в персидской земле. Не слыхали вы, что ли, ребятушки, как он вызволился с товарищами из острога?
— Как?
— А вот как. Привели его к другим колодникам.
— Здорово, молодцы! — говорит.
— Здравствуй, батюшка наш Степан Тимофеич!
— Чего здесь долго засиделись? Пора вам и на волюшку выбираться.
— Пора-то пора, — говорят, — да не выбраться из-за девяти замков, десяти затворов. Разве что твоей хитростью-мудростью.
— Достаньте-ка мне уголек.
Достали уголек. Взял он, написал на стене казацкую лодочку с мачтой, с веслами, как есть.