— Так, так. С дедом твоим (царство ему Небесное!) мы с юных лет ведь хлеб-соль водили. И сам ты лицом, как погляжу, совсем в него пошел.
Львов наклонился к уху своего старшего соначальника и стал ему что-то нашептывать.
— А у меня и из памяти вон! — отвечал ему вслух Прозоровский. — Воля государева! Провинился, ну, и несет заслуженную кару. Да сынок-то ведь в том не причинен.
— Яблочко от яблони недалеко падает.
Тут вступился за Илюшу капитан Бутлер, объяснив на своем не совсем правильном русском языке, что мальчик этот — добрый, и ищет он своего пропавшего старшего брата, но что это — целая Одиссея, которую стоя не дослушать, а потому не угодно ли сесть за стол.
Накрыт был стол на палубе же, а от палящего солнца защищен парусинным наметом. Веявший с моря ветерок также умерял еще полуденный зной. Пока оба воеводы угощались за столом обильной снедью и запивали ее не менее обильным питьем, отечественным и иноземным, Илюша должен был поведать им историю бегства его брата. Сделал он это с откровенностью неиспорченной молодости, не утаивая ни одной существенной черты.
— Неладно, дружок, неладно! — произнес Прозоровский, морщась и втягивая отвисшую опять нижнюю губу. — Зело ты еще млад и зелен…
— Так неужто ж мне было дать погибнуть брату! — оправдывался Илюша.
— Да нам-то что теперь с тобой, прыгуном, делать? Ведь с Разиным у нас счеты еще не покончены…
Тут в разговор вмешался снова капитан Бутлер. Ему-де велено царем идти Каспийским морем в Персию, так можно ли ему ныне же пуститься туда без опаски попасть в руки разинцев.
Прозоровский вопросительно посмотрел на своего товарища.
— Твое мнение-то какое, князь Семен, а?
— По-моему, — отозвался Львов, — отвечать за такого хитреца и мудреца, как этот Разин, никто не может. Кто его ведает, что у него опять на уме! Ты, господин капитан, не выходил ведь еще у нас на сушу, так, может, не слыхал еще про его последние бесчинства и злодейства?
На отрицательный ответ Бутлера Львов передал ему с разными мелочными подробностями следующее:
— Гуляя сперва со своей удалой ватагой на легких казацких стругах по Кавказскому побережью Каспия, Разин всячески разорял прибрежные аулы кавказцев: жег, грабил, резал, забирал пленных, а потом продавал их в неволю на персидских рынках. Добравшись так до персидского города Решта, он перед тамошним правителем, Будар-ханом, прикинулся "казанской сиротой" и бил челом — пропустить от него трех послов в Испаган: не примет ли его шахское величество их, казаков, в свое подданство и не наделит ли землею?
Любо пришлись такие речи Будар-хану: молва о зверствах разинцев давно дошла уже до его ханских ушей, а вот теперь сам же атаман их перед ним распинается, просит его предстательства перед шахом. Пропустил он трех послов казацких в Испаган. Но оставшиеся на ту пору со своим атаманом в Реште волки в овечьей шкуре не дождались их возврата, принялись за прежнее: гульбу и бражничанье со всяким безобразием и озорством, разбивали винные погреба, опивались до бесчувствия. Накинулись тут персияне на молодцов, кого перевязали, кого пристукнули. Кликнул клич атаман; кто еще не совсем обеспамято-вал — стал отбиваться; скучились вкруг атамана, бросились с ним к своим стругам — и в синее море. Стал тут Стенька пересчитывать своих товарищей — четырехсот не досчитался. Зло взяло его, и принялся он снова разбойничать по побережью, громить и шаховы дворцы, и "трухменские" (туркменские) улусы, дуван же дуванил на своей стоянке — Свином острове.
Крепко разгневался на Стеньку шах персидский, снарядил семьдесят судов, посадил на них четыре тысячи ратников и повелел астаранскому Менеды-хану ударить всей той силой на Свиной остров. Да дорого поплатился за то Менеды-хан: всю рать его без малого казаки перестреляли, либо полонили, суда же которые захватили, которые потопили. Из семидесяти судов спаслось всего-навсего три, да на одном из них сам Менеды-хан; сын же его да дочь-красавица, что были тоже на одном судне, так и остались в руках казаков.
Было то всего с месяц назад, а тут прибегают люди с митрополичья учуга, что в самом устье Волги, плачутся, что нагрянули на учуг казаки со Свиного острова, забрали рыбы, икры, вязиги, всяких рыболовных снарядов, а сами опять в море.
Еще через день бежит в приказную избу купец персидский Мухамед-Кулибек, рвет себе бороду, слезно жалуется. Вез он на двух бусах1 от своего повелителя, шаха персидского, московскому государю бесценный подарок — трех бесподобных аргамаков; а казаки, на то невзирая, захватили обе бусы с аргамаками, со всеми его собственными товарами, мало того, забрали в полон и его родного сына, Сехамбета, требуют за него выкуп пять тысяч рублей.