— И все прочее забранное тоже?
— Что можно — возвратим. Служилых людей, буде сами пожелают, равномерно отпустим, силой держать не станем. Что же до стругов и струговых снастей, то как доплывем вверх до Царицына, где на Дон нам сухим путем переволакиваться, то и их тоже отдадим.
— Хорошо, будь так. А как же насчет того купеческого сына Сехамбета, что взят вами?
— Насчет купеческого сына у нас еще не слажено: сидит он у нас в откупе в пяти тысячах рублях.
— Но сказано же вам, что и он должен быть отпущен!
— Будет отпущен беспременно, как только внесут за него выкуп.
— Да кому же внести-то? Родителя его вы кругом уже обобрали.
— Кто внесет: сам ли его родитель, приказная ли палата, — для нас все едино.
Младший воевода наклонился к старшему и стал ему настоятельно говорить что-то на ухо.
— Гм, да… Так-то так… — прошамкал Прозоровский, потом обернулся опять к казакам. — Ну, а есть ведь у вас еще и другие полонянники — персиане? Как же с ними-то?
— Про них, прости, батюшка, мы в точности не осведомлены. Атаман у нас всему голова и вершитель. Мы же только наказ его исполняем.
— Да ведь эти же все бедняки, голыши. Ни нам, ни вам нет от них проку.
— Не могим знать. Чего не знает, не погневись, того не знаем.
— А скажите-ка, братцы, — заговорил тут младший воевода, — пали до нас слухи, что войско ваше основалось за десять ден отсюда, у Свиного острова. Что оно, все еще там же?
— Никак нет. Нонече мы стоим куда ближе отселе — под устьем Волги.
— Не на Четырех ли Буграх? — догадался Львов.
— На Четырех Буграх, точно. Островок, как ведомо вам, господа воеводы, невеликий, но превысокий да скалистый, кругом весь камышами оброс. В одном лишь месте небольшой проход оставлен для наших стругов. Укрепились мы там, что в крепостце, наставили на тот проход пушек, всей мочью будем обороняться, буде вы с вашими стрельцами похотели бы взять нас с боя. Держимся мы сторожко, похлопывать из пушек да из пищалей сызмальства обучены, а съестного всякого у нас преизобильно. Пожалуйте, дадим вам такой бой, что небу жарко станет, ни вашего войска, ни своего не пожалеем. Кто еще верх возьмет — одному Богу ведомо, а буде, паче чаянья, вы бы нас все же одолели, то и тогда мы не сдадимся доброй волей, пробьемся и уйдем домой — и не Волгой, а Кумой, да по пути у черкесов еще коней отгоним, не с пустыми ж руками к своим ворочаться! Вот вам, господа воеводы, и весь наш сказ. У нас, казаков, все начистоту, без уверток, кривить душой мы не умеем.
"Ай да удальцы!" — подумал Илюша. Не менее сильное впечатление, по-видимому, произвела дерзкая отвага посланцев Разина и на обоих воевод. Еще раз тихонько меж собой посоветовавшись, они пришли к определенному решению.
— Вот что, други мои, — заговорил Прозоровский. — В том, что ваш атаман и все ваше войско сдержат свое обещание насчет сдачи нам людей, пушек и прочего, примете ли вы присягу?
— Отчего не принять? Примем, — отвечали в один голос казаки.
— Не найдется ль у тебя, господин капитан, евангелия?
Евангелия на церковно-славянском языке у голландцев, разумеется, не нашлось. Но таковое оказалось у Илюши, который унаследовал его от покойной матери и взял с собой на дорогу.
По приводе обоих казаков к присяге Прозоровский, как бы в подкрепление словесного договора, попросил капитана Бутлера дать залп из пушек, чем казаки остались, видимо, очень довольны, а еще более, быть может, доброй чарой романеи, которую Бутлер поднес каждому из них уже от себя.
Похвалив "знатное винцо" и пожелав капитану доброго здоровья, уполномоченные откланялись.
— Дай Бог, чтоб и с атаманом их сошло у нас все так же гладко! — заметил Прозоровский, глядя вслед удаляющемуся казачьему стругу.
— "Дай Бог" — хорошо, а "слава Богу" — лучше, — отозвался раздумчиво Львов. — Атаман их — травленая лиса! Чтобы из Москвы не подвергнуться нам опять нареканию, что властью своей небрежем, надлежало бы ныне же пресечь им пути к новым злоумышлениям.
— Так что же ты, князь Семен, делать ладишь?
— Да обложить их немешкатно у Четырех Бугров.
— Гм… — промычал Прозоровский и втянул в себя оттопырившуюся нижнюю губу.
— А что же ты сам против сего имеешь? Старик махнул рукой.
— Я немотствую! Войско и суда ведь в твоем ведении, так и верши в свою голову.
— Ах Ты, Господи! — послышался тут около них глубокий вздох.
Оба обернулись: вздыхал, оказалось, стоявший тут же Илюша.
— Ты-то о чем? — спросил его Прозоровский и, подняв рукой его подбородок, заглянул ему в глаза с отеческой улыбкой. — Вот погоди, как господин капитан сойдет на берег, так возьмет тебя, может, с собой.