— Что ты, что ты, помилуй! — увещевал ее Юрий. — Ведь лодка у нас тут сейчас под кормой. Нас не успеют нагнать, не бойся…
Выглянувший на крик ее из-за рубки Федька Курмышский услышал последние слова боярчонка и мигом сообразил, в чем дело.
— Батюшка Степан Тимофеич! — заорал он во все свое казацкое горло. — Товарищи! Сюда, сюда! Измена…
Тем временем Разин со своими молодцами на судах купеческого каравана делал свое "удалое" дело. Одно, самое большое судно было нагружено хлебом, заподряженным казною для Астрахани, а потому сопровождалось стрелецким конвоем. Остальные суда, составлявшие собственность частных лиц, примкнули к казенному, чтобы пользоваться тою же охраной. Но охрана им на этот раз ни к чему не послужила: магический окрик "сарынь на кичку!" навел на охранителей такой же панический страх, как и на безоружных судовщиков, и они после первых же выстрелов положили оружие. Тем не менее за их вооруженное сопротивление начальник отряда, "в пример другим", был приговорен Разиным к повешению. Обреченный к казни со скрученными за спину руками стоял уже под мачтой, на которую влез один из разинцев, чтобы закрепить там веревку с петлей. Тут с "Сокола"-корабля до слуха неумолимого атамана донеслись последовательно два крика: княжны-полонянки и Федьки Курмышского.
— Обождите малость, ребята, — остановил он экзекуцию и поспешил на свой атаманский корабль.
За атаманом последовал и его "штаб" — казацкие старшины.
— Ты ль это, Федька? — удивился Разин, увидев перед собой на ногах, хотя и с повязанной головой, Федьку Курмышского. — А я чаял, что ты отошел от сей жизни в вечную, и хотел уже по доброму молодцу поминки справлять — стрелецкого голову на мачту вздернуть. Но чего ты, скажи-ка, звал меня, кричал словно про измену?
— Вот они, изменники, — указал Федька Курмышский на Юрия и Илюшу, — под шумок ладили увезти полонянку твою на лодке.
Разин ожег обоих молниеносным взглядом.
— Правда?
Илюша стоял как в воду опущенный; Юрий же глядел в глаза разбойнику не менее вызывающим взглядом и отвечал без всякого трепета:
— Правда. И сам ты, атаман, на нашем месте сделал бы то же.
— Что сделал бы сам я на вашем месте — не знаю. Знаю только, что теперича ваше место — на мачте!
— Прости уж их, прости! — вступилась тут Гурда-ферид.
Руки ее были умоляюще сложены, в испуганных глазах ее плавали слезы. Слезы эти оказали свое смягчающее действие даже на зачерствелое сердце разбойничьего атамана.
— Ну да, как же! — проворчал он. — Нынче я их прощу, а завтра ты все же сбежишь с ними.
— Нет, нет!
— Она отбивалась от них: и вправду, знать, не хотела бежать, — поддержал тут полонянку Федька Курмышский.
— Не хотела, ой ли?
Гурдаферид отрицательно покачала головой.
— Ты по своей охоте остаешься со мной? Говори же: да?
— Да…
— Касатушка ты моя, серденько червонное! Ну, милостив же ваш Бог! Поклонитесь ей в ножки, вашей заступнице, — отнесся Разин к двум братьям, — не миновать бы вам петли.
— А вот этому молодчику ее не миновать, — сказал Федька Курмышский и хлопнул Кирюшку своей широкой ладонью по спине так, что у того коленки подогнулись. — Стащил ведь у меня с шеи мою заветную ладанку.
— Да сами-то вы, казаки, мало ли что тащите? — плаксиво огрызнулся Кирюшка. — Все, что плохо лежит.
Это было и самому атаману не в бровь, а в глаз.
— Ах ты, поросенок, туда же захрюкал! — загремел он. — Да понимаешь ли ты, дурацкая твоя башка, что перед нашей казацкой воинской силой весь свет дрожмя дрожит, отдает нам, не переча, все, чего бы ни пожелали! Что плохо лежит — то не про нас! Давай нам то, что бережется пуще зеницы ока, что ни на есть у кого лучшего, ценного; а не отдашь — на себя уж пеняй: возьмем с бою, ни своей крови, ни чужой не жалеючи!
— Дозволь-ка и мне, батюшка, слово молвить, — заявил тут один из старшин, старый знакомец Осип Шмель.
— Говори.
— Парня этого я ведь привел; так словно бы за него и в ответе. Малый он дошлый, хоть куда, да скудоумный: что с него взять? А вот чтоб напредки умней был, засыпать бы ему, мерзавцу, с полсотни горячих…
— Ну, что ж, засыпь. А как же нам, товарищи, с головой стрелецким быть-то? Вешать мы его хотели из-за Федьки Курмышского…
— Да прости уж и его ради твоей красавицы, — отозвался сам Федька Курмышский. — Я на него не серчаю.
— Аль совсем тоже простить? — с ласковой улыбкой обернулся Разин к княжне.
— Совсем… — послышалось из-под ее чадры.