— Убери оттуда руки.
Кико убрал руки с подлокотников кресла и застыл, держа их на весу, не решаясь шевельнуться, чтобы не вызвать новую вспышку гнева. Он тихо сказал:
— Мама, я не хочу, чтобы Доми уходила.
— Пойди и скажи ей.
Кико подождал немного, потом продолжал:
— Если Доми уйдет, она больше никогда-никогда не вернется?
— Придет другая, — сказала Мама.
— Я не хочу другую.
Он присел на краешек кресла, вытащил из кармана гвоздик и тюбик из-под пасты и, зажав гвоздь двумя пальцами, стал его крутить.
— Что там у тебя? — спросила Мама.
— Гвоздик, — он протянул его Маме, — возьми, чтобы Крис не укололась.
Но Мама считала петли и пробормотала: «Минутку», и, пока Мама шептала, как шепчут старухи, молясь, Кико вдруг почувствовал, что ему надо в уборную, и крепко сжал ноги, весь покраснев от натуги; когда Мама сказала: «Давай сюда», он ответил: «Что?», и Мама подняла глаза и сказала:
— Гвоздь, куда ты его дел?
И увидела, что он сидит весь красный. Она повысила голос:
— Куда ты дел гвоздь? Ты его проглотил?
Боясь ей противоречить, Кико кивнул. Мама вскочила и обеими руками подняла его лицо:
— Ну говори же, ты вправду проглотил гвоздь?
— Ага, — робко сказал Кико.
— Вставай, вставай сейчас же! — завизжала Мама, и Хуан положил книжку на низенький столик и с завистью посмотрел на брата, а Мама шарила по столу, по креслу, по полу и повторяла: «Боже, боже мой, что за ребенок, за ним не углядишь». Она поднимала ковер и говорила Хуану: «Ну помоги же мне», и они вдвоем принялись переворачивать все вверх дном.
— Нету, нигде нету, — сказала Мама, — неужели правда?
Она поставила Кико перед собой, наклонилась и сжала обеими руками его бока.
— Ты его правда проглотил? Правда-правда?
Кико кивнул. Мама проговорила про себя: «Боже мой, какой кошмар» — и продолжала поиски — заглянула под кресло, осмотрела низенький столик.
— Ведь только секунду назад он был у него в руке. Мальчик держал его в руке и протягивал мне.
Мама готова была расплакаться. Кико пошел на кухню и, открывая дверь, услышал рыдающий голос сеньоры маркизы: «Дочь моя, дочь моя!»
Витора высморкалась.
— Что я говорила?
Доми поднесла платочек к глазам. Кико встал посреди кухни и объявил:
— Я проглотил гвоздь.
Следом вбежала Мама, несчастная и растерянная, и все, что было на ней чужого: тушь, румяна, помада на губах, розовый лак, покрывавший ногти, — все это ярко проступало на восковой бледности кожи. Доми вскочила со стула, схватила Кико за руку и дернула:
— Господи, что за напасть! Это правда, сеньора?
Мама едва могла говорить.
— Оставьте его, — прошептала она. — Я сама виновата.
— Пресвятая дева! — сказала Витора.
Мама кидалась из стороны в сторону, надела одну туфлю и побежала к телефону. Ничего не сказав, положила трубку. Хуан ходил за ней по пятам. Витора, наклонившись к Кико, спрашивала:
— Тебе колет?
— Ага.
— Где тебе колет, сынок?
— Здесь. — Кико показал на рот.
Мама отбежала от телефона. Она осторожно положила руку ему на живот.
— Там или здесь? — спросила она еле слышно.
Кико указал на живот, поверх маминой руки:
— Здесь.
— Боже мой, боже мой, — сказала Мама. Она снова схватила трубку. Обернулась к Доми: — Принесите мне туфли без каблуков, — и потом, — да… да… гвоздь… только что, Кико… довольно большой… нет, не ржавый… недосмотрели… да… да, да, говорит, что колет… я в панике, Эмилио… нет, нет, он ничего не знает… сейчас?.. Через две минуты… Спасибо, Эмилио, да, да… уже… немедленно… хорошо, хорошо… Спасибо, Эмилио.
Она повесила трубку. Кико смотрел на нее со счастливой улыбкой. Хуан смотрел на него, и Кико повернулся к брату и сказал:
— Хуан, а я проглотил гвоздь.
— Ну и ладно, — отозвался Хуан.
Мама бегала по комнатам и говорила: «Меховое пальто», и через минуту: «Витора, позвони сеньору, пусть пришлет машину», и через минуту: «Вымой мальчику руки и колени», и через минуту: «Тебе сильно колет, сынок?», и торопливо переходила из спальни в ванную, из ванной на кухню, из кухни в спальню, из спальни к телефону. Витора сказала:
— Сеньора, машину приведет Увенсеслао, сеньор не может приехать, у него заседание.
Доми, помыв Кико руки и колени и надев на него клетчатое пальтишко и красный капор, ходила по комнатам с Кристиной на руках. На кухне транзистор говорил: «Матушка, и подумать только, два года мы прожили под одной крышей и ни о чем не догадывались!», но его уже никто не слушал. Пальцы на руках Виторы крючились, точно птичьи лапы. Кико сказал ей, широко улыбаясь:
— Вито, а я проглотил гвоздь.
Она утерла тыльной стороной кисти покрасневший нос и сказала:
— Дай-то бог, чтобы нам ни о чем не пришлось горевать, — и, повернув голову в сторону спальни, повысила голос: — Я поведу его вниз, сеньора?
— Хорошо.
Мамино «хорошо» прозвучало драматично и почти неслышно. Стоя в подъезде, Кико с интересом следил за вереницей мотоциклов и автомобилей и каждый раз, как они замирали, говорил Вито:
— Зажегся красный, правда, Вито?
— Да, красный, сынок.
Люди быстрыми шагами проходили мимо, подняв воротники, сунув руки в карманы. Рядом с ними остановилась женщина с мальчиком лет пяти, который громко ревел.
— Погляди, Анхелин, — сказала она, — погляди, какая хорошенькая девочка.
— Это мальчик, — вспылила Витора, — неужели не видно!
Женщина пошла дальше, что-то бормоча, а Витора сказала:
— Смотри, а вон и Увенсеслао.
Она подвела Кико к машине. В эту минуту вышла Мама.
— К врачу, — сказала она. — Поскорее.
Мама хлопнула дверцей.
— А я проглотил гвоздь, — сказал Кико.
Увенсеслао слегка повернул голову:
— Ты проглотил гвоздь?
Мама нервничала:
— Почему вы остановились?
— Красный, сеньора.
На углу сидела продавщица каштанов, а на другом углу — Хулианильо в своем киоске, увешанном журналами и комиксами, у него Кико каждое воскресенье покупал пластмассовые игрушки, а чуть дальше просил милостыню безногий Черепок в тележке на колесиках; на Калье Майор народ толпился перед кассами театра Кеведо, где на огромной афише стояло: «Канун праздника Голубки». У прохожих изо рта шел пар, будто все они курили; машина внутри то вдруг ярко освещалась, то снова погружалась в темноту.
Врач ждал их, уже надев белый халат. Мама заплакала.
— Я в отчаянии, Эмилио, — сказала она. — И виновата только я одна.
Врач заботливо взял Маму за руку.
— Успокойся, глупышка, — сказал он. — Ничего не случится. Проходи.
— Ты думаешь?
— Сейчас посмотрим.
Все трое закрылись в крохотной комнатке, где в углу горела красная лампочка, а посреди стоял большой аппарат, поблескивающий металлом и стеклом. Кико сказал:
— А я проглотил гвоздь.
— Ты уверен? — спросил врач.
— Ага.
— Это точно, Эмилио, — вмешалась Мама, — я видела, как гвоздь был у него в руках, а через секунду взглянула снова — руки пустые, а он весь красный как рак. Я перевернула комнату вверх дном и ничего не нашла, от гвоздя и следа не осталось.
— Успокойся, — повторил врач. — Не тревожься. Ты позволишь мне закурить?
— Да ради бога, — Мама порылась в сумочке, вынула сигарету и наклонилась к врачу. — Дай и мне огня.
Врач поднес ей зажигалку.
— Ах, извини, — сказал он. — Сейчас я его посмотрю. Через две-три минуты не больше.
Кико оглядел белое привидение, освещенное красным огоньком, поднял глаза и увидел всю комнату в призрачном, зловещем полумраке.
— Это ад? — спросил он и схватил за руку Маму, стоявшую рядом.
— Нет, сынок.
— За этой штукой не прячутся черти? — Он указал на странное сооружение из металла и стекла.
— Здесь нет чертей, — ответила Мама.
Призрак внимательно наблюдал за мальчиком. Он затянулся сигаретой и спросил, выдыхая дым: