Причудливая это штука — проявление знаний, «вложенных» в голову аппаратом Прокшина. Кажется, я нашёл удачное слово: проявление. В самом деле, это очень похоже на постепенное возникновение фотоизображения. Потенциально существующее в фотоэмульсии изображение ещё скрыто, не видно, и нужен проявитель, чтобы сделать его явным. Так и с проявлением знаний.
Какая-то часть знаний вспоминалась — процесс удивительный и временами нелёгкий. А иногда я сам принимал решения. Да, хорошо помню, что сам пришёл к выводу: нельзя идти ферзём. Представил себе ответный ход чёрных, увидел дальнейшее развитие игры и понял, что надо ходить слоном. И только потом, сделав этот ход, подумал: конечно, позиция должна быть такой, это же этюд Троицкого! Вот лучший ход чёрных. Теперь шах ферзём. Чёрный король спешит к своему ферзю. Поздно! Белые жертвуют слона. Шах чёрному королю и выигрыш.
Я никак не мог освоиться с мыслью, что действительно чему-то научился. В голове не было никаких «шахматных мыслей». И всё-таки я только что решил этюд Троицкого, о котором до этого даже не слыхал.
Уже через день, когда значительная часть шахматной премудрости «проявилась», я привык к «эффекту входа» (терминология Прокшина). Теперь я «чувствую» свои шахматные знания. Они «ощущаются» точно так, как и другие знания, полученные обычными путями.
И только изредка сердце замирает от радостного изумления. Так было в детстве, когда, научившись плавать, я впервые заплыл далеко в море…
Прокшин появился без четверти два — мокрый, голодный, весёлый — и с порога спросил:
— Сразимся? Одну партию, а? Потом обед и снова до вечера шахматы. Как программа, годится?
Программа годилась, но, сев за шахматную доску, мы забыли о времени. Игра шла в стремительном темпе. Строго говоря, сначала мы даже не играли. Мы просто вспоминали партии. Разыгрывался дебют, и очень скоро один из нас вспоминал, что подобная позиция уже была при встрече таких-то шахматистов на таком-то турнире.
— Вы записываете?
— Да. А что, если я пожертвую пешку?
— Зачем?
— Зов души… Послушайте, да ведь так было в четвёртой партии Эйве-Боголюбов!..
— Точно. Невенинген, двадцать восьмой год. В этой позиции чёрные пожертвовали пешку. Вот он, ваш зов души! Знания. В конечном счёте только знания!
— А всё-таки зачем я должен отдавать пешку?
— Вскрываются линии…
— Эйве мог объявить шах конём, но сделал другой ход…
— Да, более осторожный. Слоном.
— Что ж, проверим…»
С каждым часом мы играли всё увереннее и самостоятельнее. Стали чаще замечать просчёты, допущенные кем-то в аналогичной позиции. Искали и находили более сильные продолжения. Игра обогащалась мыслями и чувствами, начинала приносить эстетическое наслаждение.
Что я обычно чувствовал, играя в шахматы?
Досаду — если не заметил хорошего хода. Страх — если допустил ошибку и противник мог её использовать. Радость — если противник «зевнул» фигуру. И ещё скуку, томительное ожидание, пока противник сделает ход и можно будет снова начать думать… Убогие чувства! Я был подобен слепцу, сидящему перед сценой, на которой выступают иноземные артисты. Слепец не видит артистов, да к тому же они говорят на чужом языке, из которого он знает лишь несколько десятков слов… И вдруг глаза обретают способность видеть каждое движение артистов, каждый их жест. Вдруг со сцены начинает звучать родной язык, наполняются смыслом интонации и паузы…