— Не вставать! — приказывает парень с пистолетом.
За перегородку входит коренастый широкоплечий мужчина в шинели. Он обрывает телефонную трубку и выгребает у кассира из стола деньги. Над платком — глубоко запавшие серые глаза, белые брови, загнутые хвостиками вверх, как запятые.
— Будьте любезны, откройте сейф. — Глаза его смеются.
Скрипит тяжелая дверца. Коренастый наклоняется, платок отходит, и заведующая видит, что у него нижняя губа слегка закрывает верхнюю.
— Извините, девушки, за нарушенный покой. Сожалею и скорблю. Привет племянницам. Пишите до востребования. — Коренастый машет рукой с татуировкой на кисти. Парень с пистолетом командует:
— Два часа не сходить с места! Буду следить…
Окошко снова задвигается счетами. Заведующая бросается к дверям, — они закрыты снаружи замком…
Все это возникает перед глазами Коготкова, пока следователь, Кисляев и Дровосеков допрашивают кассира и заведующую. Те вытирают слезы и говорят:
— Боже мой, боже мой! Два часа боялись высунуть нос. А потом уже решились крикнуть в форточку…
Коготков вспыхивает:
— Скоты они! Это уже закон: кто не хочет работать — тот становится паразитом.
Маленький, стремительный, в светлом лыжном костюме и в белом шерстяном шлеме, Коготков мчится по ледяной дорожке, заложив руки за спину и сильно клонясь вперед. Жиг, жиг, жиг, — звучно полосуют лед острые коньки. А может быть, они радостно выговаривают: жить, жить, жить?
Коготков делает уже третий круг, но Саши все нет. А что, если не придет? От нее всего жди. С ней каждую минуту не знаешь, что будет дальше. Два раза она приглашала на каток и два раза приходила с его другом Бражниковым.
Саша на ледяной дорожке возникает внезапно. В рубчатом черном трико, в таком же свитере, в пуховой шапочке, что лежит на голове клоком снега, она походит на хрупкую школьницу. Коготков смеется и крутится на льду волчком.
— Догоняй! — кричит он, уносясь в морозный дым. Аркадий слышит сзади звучное — жиг, жиг, жиг, радостно хватает ртом обжигающий, свежий воздух. Он уходит вперед Саши на целый круг и оказывается за нею.
Но вот они сворачивают с ледяной дорожки и плюхаются на скамейку, застеленную белой шкуркой снега. Сашины прядки черных волос, ресницы, тоненькие брови и даже едва видимые усики — голубые от инея.
Коготков старается коснуться, будто случайно, Сашиного плеча, руки и тихо смеется.
— Что с тобой? — Глаза у Саши лукавые.
— Ничего…
«О, если б навеки так было», — мысленно поет он, зажмуривается и дирижирует. Ему хочется запеть громко, но он боится сфальшивить.
— Да что с тобой?
— Так просто…
— Чудак, — улыбается Саша, поднимая с сугроба сосновую ветку.
Он выдергивает у Саши веточку, бросается на ледяную дорожку и, уносясь, кричит:
— Это утро не забывай никогда!
Из тумана доносится не то «забу-уду!» не то «не забуду». Аркадий останавливается. Что она крикнула?..
Через час Коготков и Саша вваливаются в комнату к Анатолию Бражникову. Он сидит на мотоцикле и сияет.
Бражников — синеглазый, хорошенький, как девушка. Пепельные волосы всегда небрежно взлохмачены.
— Чего это ради оседлал в комнате? — смеется Коготков.
— Новый! Отец купил… Сегодня собираюсь объезжать. Все каникулы буду носиться по городу. Штрафуй!
Бражников отводит мотоцикл, и вдруг порывисто поворачивается и идет стремительной походкой Коготкова. Садится за стол, сдвигает на лоб воображаемую кубанку, берет телефонную трубку, прижимает ее плечом к уху, а руками принимается чиркать спичкой, закуривать.
— Что? Ограбление квартиры?! — кричит Бражников голосом Коготкова. Голос, интонации, мимика — точные.
— Здорово схвачено! — хохочет Саша.
— А ну, валяй еще кого-нибудь! — просит Коготков.
Брови у Бражникова поднимаются, глаза становятся насмешливыми и лукавыми, рот маленьким и капризным. Он топает и приказывает голосом Саши:
— Аркадий, иди сюда!
Саша поражается:
— Неужели я такая?
— Копия, — бурчит Коготков, видя восхищенные глаза Саши.
— Толенька, какой ты способный! Вот это я понимаю — веселый, талантливый. Куда тебе, Аркаша! Сидишь мрачный, скучный.
— Ему бы в артисты, а не в педагоги, — хмуро бросает Аркадий и насмешливо спрашивает: — Сколько же ты на это ухлопал времени?
— Э, ухлопал! — отмахивается Бражников и садится верхом на стул. — Да знаете ли вы, что человек за семьдесят лет убивает только на сон двадцать три года? Как вам это нравится? На разговоры — тринадцать лет, на еду — шесть и даже на умывание — полтора года. Сорок три с половиной года пускает на ветер! Представляете?..